– Я извиняюсь! Если меня не обманывает зрение, так это вы, уважаемый Александр Данилович, режетесь в очко? Ну, факт, вы: только у вас в радиусе ближайших трехсот километров имеется такая губа. Ишь, как вы ее оттопырили! Наверно, к десятке туза прикупили? А ваш партнер… Ха, Серега Красавин, не тушуйся, иди сюда. Чего же ты теперь не жалеешь, что нет Кати, чтоб срисовала для стенгазеты?

Серега Красавин под общий смех пялился на свое изображение.

– Ч-черт… Как это она подсмотрела? Мы с Сашкой и вправду сегодня перекинулись маленько. Только не в очко, а просто в дурака.

– В очко… в дурака! Разве это важно? Вы, ребята, лучше скажите, почему Василь Семеныч устроил в клубе склад тары, а мы толчемся здесь в грязи и в холодище?

Это спросила Вера Михнова, штурвальная из бригады Сергея Красавина, обычно тихая, молчаливая девушка. Ее поддержали:

– Правильно Вера говорит!

– Крышу пустяк починить!

– Замок долой, ящики долой!

– Это Федька-завклуб виноват.

– А кто его выбирал? Вы же сами, ротозеи!

– В уборочную не до клуба было. Вот Василь Семёныч и завладел, – огрызнулся Федька.

Началась перебранка. А ее виновница стояла у доски и, щуря светлые глаза, с видимым удовольствием слушала, как ругаются ребята.

Вера взяла ее перепачканную мелом руку.

– Ты откуда взялась? Когда приехала?

– Сегодня.

– А поселилась где?

– Да нигде.

– Пойдем ко мне…

– К черту Василь Семеныча с его тарой! – кричал Лёва Королевич. Он взобрался на ящик, возле которого лежал рюкзак художницы. – Идея, мальчики! Вы будете проливать слезы, Василь Семеныч, но ящики мы немедленно перебросим сюда. Кто – "за"?

Первыми, придерживая юбки, полезли в кузов Левиной машины девчата; парни подсаживали их со смехом и шутками. А Лёва подошёл к художнице. В одной руке он держал ее рюкзак, другою слегка прикрывал рот. Стараясь дышать в сторону, сказал с неожиданной хрипотой:

– Извиняюсь… Прошу вас в кабину.

Не было ни вспышек молний, ни ударов грома, ни ветра – просто капал дождь. Мелкий и въедливый, он заштриховал степную даль, все было серым: дома, раскисшая дорога и тучи, которые, казалось, навечно повисли над совхозом. В такое воскресенье только и остается, что забивать надоевшего "козла" или завалиться спать. Не месить же, в самом деле, без толку грязь на улице!

Однако сегодня все обернулось иначе. В сенцах клуба, где вчера еще за окном виднелись ящики из-под апельсинов, теперь горой были навалены резиновые сапоги, галоши, дождевики, брезентовые куртки. А в зале отблески огня из печи играли на вымытом полу. По бревенчатым стенам были развешаны репродукции с картин. Парни и девушки чинно, как в музее, переходили с места на место, шептались, тихонько спорили.

– Посмотри, Вера, какая осень – каждый листочек горит! А как деревья отражаются в речушке, и следы от телеги на желтой траве. Это сено вывозили, правда?

Саша беззвучно тронул кнопки баяна, огорченно оттопырил губу.

– Вот поеду в отпуск, обойду всю Третьяковку заново, от подвала до чердака.

– Ребята, – сказал Костя Бондарчук. – Вы же знаете, я двадцать три года прожил в Ленинграде. Работал шофёром такси, тыщу раз проезжал мимо Эрмитажа, а не был в нем. Это смешно, ребята, да?

Никто не засмеялся.

Снаружи загрохотал мотор так, что затряслись половицы. Потом хлопнула дверь, и на пороге появился Лёва Королевич. На нём был темно-синий костюм, новенькие остроносые ботинки, белоснежная рубашка с галстуком "мотылек". Загорелые Левины щеки были выскоблены бритвой до блеска, блестели и курчавые волосы; видно, он их намазал чем-то, чтобы не торчали.

– Ты чего это?… – удивленно спросил Костя.

– Стиляга! Ей-богу, стиляга! – сказал Саша.

Лёва не обратил внимания на насмешки. Он нетерпеливо огляделся. Рыжеволосая девушка в накинутом на плечи ватнике с комсомольским значком сидела за столом у окна. Рядом навытяжку стоял Сережа Красавин и с трепетом смотрел, как ее ловкие тонкие пальцы разбирают ворох его рисунков.

– Вот это мне нравится. Есть глубина. Дом, дерево, вдали курган – все на своих местах. Перспектива вам удается. Ну, а это? Разве так достают воду из колодца? Изгиб спины у женщины неестественный, скорчилась, будто у нее в животе колики. Вы ее из головы писали, правда?

– Спасибо вам… – пробормотал Сергей. – Здесь ведь, знаете, спросить не у кого.

– Ладно, хватит тебе, Серёга. Пусти-ка нас.

Его оттеснили. Художников было всего три человека, но большинству ребят интересно было посмотреть рисунки товарищей, послушать, что о них скажет приезжая. Оказалось, что тихая Вера давно художничает, но никто об этом не знал. В ее простой школьной тетрадке, как живые, расцветали степные цветы – колокольчики, ромашки, метелки крвыля, узоры для вышивки. А комбайнер Степан Лузгин – тот принес целую кипу техники. Но это были не просто намалёванные сельскохозяйственные машины. Они работали: летело зерно из бункера в кузов автомашины, утопала в хлебах крылатая жатка, ряды валков скошенной пшеницы протянулись до горизонта, а над ними – солнце, и далеко-далеко на бледном степном небе-силуэт башни элеватора. И когда это Степка успел так насобачиться?

Художницу так окружили, что Леве пришлось пустить в ход локти и плечи, чтобы протиснуться поближе; он заходил то справа, то слева, поправлял свой галстук "мотылек", переминался с ноги на ногу, но рыжеволосая не замечала его.

– Товарищи, тут много хороших рисунков! Давайте устроим выставку. Развешивайте ваши работы по стенам. Так всем будет видно, а мне легче вам рассказать, что не удалось, а что получилось и кому как работать дальше.

Предложение понравилось. Взялись за дело. И больше всех старался Лёва Королевич. Он смотался на машине к сапожнику за гвоздиками, дал молоток, помогал развешивать рисунки. А потом тихо сидел в углу и, пока художница разговаривала с ребятами, ни разу не отпустил ни одной из своих обычных шуточек, И когда выбирали Веру старостой нового кружка, Лёва тоже не вмешивался, не балагурил и вообще не трепался. И это так не похоже было на него, что Саша даже спросил:

– Послушай, Король, тебе что, нездоровится?

И тут Лёва подошел к рыжеволосой девушке и осторожно тронул ее за руку.

– Извиняюсь… Вы должны понимать, что не все имеют талант. Я, например, могу в крайнем случае нарисовать схему карбюратора, не больше. Зато я прилично танцую и сегодня даже ради выходного не хватил ни грамма. Забудем прошлое!

Лёва подмигнул Саше. Саша растянул мехи баяна, и начались танцы.

Как-то неудобно было в этом светлом, увешанном рисунками помещении лузгать семечки. А курить ребята выходили в сени. Многим, конечно, тоже хотелось потанцевать с рыжеволосой девушкой, но тут уж Лёва держал ухо востро: извиняюсь! Своими черными ласковыми глазами он так взглядывал на претендентов, что у тех сразу отпадала охота отбивать у него партнершу. А девчата поняли: в совхозе одним женихом стало меньше.

– Послушайте, если я ошибаюсь, плюньте мне в глаза, – проникновенно сказал Лёва своей партнерше, – но ведь это вы однажды ночью у Круглого брода читали стихи? Я их запомнил. Вот они:

И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны…

– Ой! – сказала художница. – Вы наступили мне на ногу… – И засмеялась.

Танцевали допоздна. Не хотелось уходить из уютного зала, уж больно тут было хорошо. Даже агент снабжения Василь Семеныч, который пришел было ругаться из-за ящиков, только проворчал:

– Разве же этот бандит Лёва Королевич не мог спросить разрешения, прежде чем выбрасывать тару? Я бы сам помог… – И он пригласил тихую Веру на тур вальса.

…А назавтра художница исчезла. Рна ушла незаметно, так же, как и появилась. Вера, когда вернулась с работы, нашла на застеленной кровати записку: "Желаю успеха. Не давай захиреть кружку. Привет Леве Королевичу".

Лёва, как обалделый, метался на своей машине по степи до глубокой ночи, расспрашивал встречных шоферов, но рыжеволосой и след простыл. Потом, правда, рассказывали, что видели девушку в сапогах с подковками и с комсомольским значком на ватнике за четыреста километров к востоку, в новом совхозе "Рассвет". Только там она закружила ребятам головы не рисованием, а художественной гимнастикой.