Отец Герман сложил письмо, постучал им по ладони. Боречка смущенно озирался в храме. Деловитая Алина ставила свечи «папиному святому царю», который смотрел на нее улыбчиво и кротко из-под золотистой византийской шапочки.

Пятясь, Боречка случайно толкнул отца Германа – тот выронил письмо. Боречка сказал: «Ой!» и наклонился, чтобы поднять, а потом, не зная, чем еще покрыть смятение, показал пальцем на образ Николая Второго, возле которого хлопотала Алина, и спросил: «А это кто?».

– Значит, ты, Борис, желаешь вступить с Алиной в супружество? – проговорил отец Герман.

Борис покраснел и довольно дерзко ответил:

– А что, нельзя? Ее отец, кстати, не против…

– Идем. – Отец Герман утащил его наружу, под стену храма, где среди высокой жухлой травы аккуратным куличиком, бархатистым от маргариток, выделялась могила предшественника отца Германа. Солнышко грело меланхолично, прощаясь. Они сели на облупленную, скромненькую скамеечку.

– Понимаете, – сказал Боречка, глядя себе под ноги, – мы с ней как-то разговорились… За кого ей пойти? За бизнесмена? А я ее буду любить. Я по натуре подкаблучник. А больше всего ненавижу крутых парней! – добавил он с вызовом и поглядел на отца Германа.

– Вот и хорошо, – сказал отец Герман. – Родители у тебя живы?

– Нет, – хмуро ответил Боречка.

– Расскажи, что ты любишь.

Боречка насупился. Заподозрил подвох. Потом, памятуя наставления Алины не прекословить и ни о чем не переспрашивать, начал перечислять:

– Кошек… тюльпаны… вообще – весну, даже когда еще слякость… электроорган – у меня записи… по телевизору сериалы про космос – «Космические бродяги», «Пираты космоса»…

– Плюшевые занавески любишь? – спросил отец Герман.

Боречка опять покраснел.

– Вообще люблю ковры.

– Так пыль от них?

– Зато тепло, – решительно сказал Борис.

Разговор опять непостижимо переменился:

– У тебя с собой деньги есть?

– Алина, кажется, взяла.

– Нет, купи сам… Погоди, я тебе дам. Спроси у матушки Евангелие, символ веры с объяснением – она покажет. Прочитай их внимательно. Несколько раз прочитай.

Борис откровенно потупился, а отец Герман фыркнул:

– Не привык?

– Я больше схемы и таблицы… а чтоб художественное – это мне некогда, – сознался Борис.

– Ну, не ври, как-нибудь осилишь. Попроси Алину, пусть вслух тебе почитает. Ей тоже полезно. Книжки тоненькие, до завтра справитесь. Иди. И не уезжайте не простившись – я приготовлю для господина Драговозова письмо.

Борис ушел, крайне озадаченный, а отец Герман вынул из кармана карандаш и на обороте бланка быстро написал:

«Уважаемый Николай Панкратович!

Позвольте прежде всего поблагодарить Вас за доверие. Только что беседовал с будущим супругом Вашей дочери и одобряю ее выбор, как и Вы. Вашу просьбу исполню в субботу. Приглашаю Вас и Вашу семью присутствовать при сем радостном событии, которое состоится в 14 часов в Николаевском храме.

У меня есть к Вам важный разговор. Если Вы не сможете навестить меня сегодня в 18 часов, в 19 я буду у Вас.

Недостойный иерей Герман».

Он вложил письмо в конверт и вернулся в храм, где обнаружил Алину, все еще задумчиво стоящей перед царем Николаем. Все девятнадцать гнезд подсвечника были заняты горящими свечами.

– Передай отцу, – сказал отец Герман, подавая девушке конверт.

Алина взяла письмо, не оборачиваясь, и тихо спросила:

– Правда, он хороший?

– Да, – согласился отец Герман. – Борис очень хороший. У меня к тебе большая просьба, Алина. Не ходи в этом году в лес, ладно? Бог с ними, с грибами и брусникой. И Катя пусть не ходит.

– Это из-за того убийства? – спросила Алина с любопытством.

– Просто обещай. Главное, Кате скажи.

– Хорошо.

Отец Герман видел, что девушка не отнеслась к предостережению серьезно, но не слишком обеспокоился: после сегодняшнего разговора Драговозов сам примет надлежащие меры.

Однако события опередили отца Германа на несколько часов, и Драговозов появился у него во дворе уже в 15, сразу после обеда. С ним были младшая дочь Катя, секретарь – хмурый, молчаливый мужчина средних лет, с одутловатым, что называется «бабьим» лицом, и шофер.

Шофер вообще из джипа не вышел; сквозь лобовое стекло видно было, как он закурил, хмуро созерцая высокий фундамент старой колокольни и фрагмент машуковского садика.

Секретарь выставил из машины сумку, выбрался сам, затем выпустил, открыв дверцу, Драговозова и наконец показалась Катя.

Младшей дочери Драговозова было сейчас двенадцать лет. Она иногда приходила в церковь одна – пообщаться с Богом о каких-то своих секретных девчоночьих делах. За время службы раза два-три выходила и бродила по кладбищу, но к проповеди непременно возвращалась. Отец Герман видел, что ее гложут вопросы. Случалось, она кивала в ответ на какие-то его слова, а бывало хмурилась, жевала губу. Один раз она оставила под образом Казанской Божьей Матери свои золотые сережки с рубинчиками, но ничего не объяснила. Отец Герман тоже ничего спрашивать не стал, просто аккуратно прикрепил эти сережки к верхней части деревянной рамки иконы – получились звездочки.

Катя, вынутая из джипа, глядела слепо, шевелила губами и пошатывалась. Глаза, обычно светлые и беспокойные, сделались темными, помутнели. Драговозов хекнул и поднял ее на руки и так, сопровождаемый секретарем (его фамилия была Плахин) зашагал к отцу Герману.

Матушка Анна Владимировна, завидев, ахнула, взялась за щеки – «сделала Аленушку», как называл Герман Васильевич этот ее немного картинный жест. Катю устроили на кровать, подали чаю с малиновым вареньем и оставили на попечение матушки, а Драговозов и Плахин разместились за столом. Драговозов поворочался на стуле и выговорил:

– Это… все-таки тесно…

Отец Герман принес из кухни табурет и подсел рядом.

– Что случилось с Катей, Николай Панкратович?

– Катюха… это… в лесу.

Секретарь Плахин извлек из сумки пачку полароидных снимков. Отец Герман быстро взял их, перелистал и похолодел. Еще один покойник. Старый. Лисицы объели. Частично сохранилась одежда. Вообще – слишком много тряпок, тоже сгнивших.

– Палатка, – просипел Драговозов. – Турист.

Он повернул голову к секретарю Плахину и махнул толстым пальцем.

Плахин заговорил, показывая на снимки:

– Екатерина нашла. Вот ее корзина, видите? А здесь – следы. Она сначала не поняла, что это такое… прикоснулась…

– Она обнаружила только одно тело? – спросил отец Герман.

– Ей это… и одного хватило, – хрипнул Драговозов.

– Николай Панкратович, у меня имеется серьезное основание думать, что в здешних лесах схоронено человек десять, которые числятся пропавшими без вести. Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить. Алина передала вам письмо?

– Стрекоза… – проговорил Драговозов. Отец Герман не понял, что это означало, «да» или «нет».

– В лес лучше не ходить, – продолжал отец Герман. – Особенно следите за молодыми женщинами. Предупредите работниц.

– Это… вчера звонил следователь, – сказал Драговозов.

– Ему нужно показать снимки. Возле тела кто-нибудь остался?

– Оно… это… не убежит.

Отец Герман покусал губу, но потом решил, что Драговозов прав: если убийца – местный и что-то прознал, вряд ли он станет рисковать и перепрятывать тело. Скорее всего, сделает вид, что его это все не касается.

– У вас телефон с собой?

Драговозов опасно накренился на стуле и снял с широкого пояса очень маленький сотовый телефончик. Отец Герман, в свою очередь, добыл опаринскую визитку.

Опарин схватил трубку так, словно сидел над нею в исступленном ожидании звонка.

– Опарин! – крикнул он сиплым голосом.

– Иван Ильич, это Машуков из Пояркова.

– Угу, – сказал Опарин.

– Закончили пытать Козулина и Пека?

– Тупой урод, – ответил Опарин. – А у вас?

– В поярковских лесах имеется могильник.

– Угу, – буркнул Опарин. – Я тоже так думаю.

– Сегодня девочка нашла в лесу еще одно тело.