Я обняла ее и изо всех сил прижала к себе. Меня обволокло ее голубым ароматом, и я заплакала навзрыд. Дети часто плачут по пустякам, например когда капризничают, Но в этот раз я плакала по-другому: мне казалось, что стоит Ванессе уехать, и нашей дружбе придет конец.

Мы очень долго стояли обнявшись. Наконец она высвободилась из моих объятий и улыбнулась мне сквозь слезы.

А потом она повернулась, подошла к машине и села в нее, машина тронулась с места, оставив за собой лишь облако пыли. Я плакала дни и недели напролет, у моих слез был горьковатый привкус, они жгли мне горло. Но нужно было взглянуть правде в глаза. Я осталась одна. И с этой мыслью было очень трудно, просто невозможно смириться.

С отъездом Ванессы мое детство закончилось. Мне исполнилось одиннадцать. И я приняла очень важное для себя решение: прекратить заниматься всякой чепухой, взяться наконец за ум и засесть за учебу. Отныне никаких капризов и дурачеств. Я поступила в шестой класс[1] школы Шопен, хорошей и известной. Моим родителям пришлось раскошелиться, а я поставила перед собой цель: стать лучшей по всем предметам. Мне казалось, что только учеба поможет мне пережить разлуку с подругой, с той, что скрасила мне детство.

Шестого сентября я войду через главные ворота во двор новой школы. А сейчас я смотрю только вперед и торжественно клянусь стать лучшей, лучшей любой ценой.

Я очень отчетливо помню то сентябрьское утро. Мягкий запах осени, бесцветное небо, влажный воздух, серые улицы, шум бульваров, легкая утренняя усталость.

Здание школы, холодное, неприветливое, некрасивое, казалось, росло у меня на глазах по мере того, как я подходила к нему.

На эту бесцветную картинку — картинку того дня, когда я впервые переступила порог новой школы, — невольно накладываются отрывочные воспоминания о ненавистной поре моей юности. До сих пор мне тягостно вспоминать эти годы: мою учебу, одиночество, ожидание, ощущение остановившегося времени.

Стоя посреди двора, я задираю голову, смотрю на бесцветные стены школы и чувствую себя такой маленькой — во мне метр пятьдесят — и такой слабой — плечи и спина так и ноют под тяжестью ранца. И мысль о том, что теперь мне одной, без Ванессы придется вступить в этот новый этап моей жизни, повергает меня в ужас.

Начиная с этого осеннего утра каждый следующий день моей школьной жизни казался мне все более пустым, холодным и безрадостным.

Пересилив себя, я нерешительно подошла к школьникам, тоже ожидавшим во дворе: передо мной были сотни незнакомых лиц. Я совершенно потерялась в этой плотной толпе, наводившей на меня ужас. Наконец я нашла свой класс: шесть-два. Человек двадцать стояли у школьных дверей и ждали преподавателя. Ни на кого не глядя, я пристроилась к ним, а потом поплелась в хвосте, когда нас повели внутрь.

Это был один из самых отвратительных дней в моей жизни. С первой же минуты нам объявили, что отбор в наш класс производился очень строго, что мы — самые сливки и потому должны быть лучшими из лучших. И за всем этим слышалось: «Вкалывай до седьмого пота!»

И я стала вкалывать. Потянулась череда недель, месяцев ожесточенной учебы, борьбы с усталостью и отчаянием. Действительно, наш класс был одним из лучших шестых классов в школе. Но двенадцатилетние дети просто не могли вынести такой нагрузки. С утра до позднего вечера мы, как вьючные животные, несли на своих плечах непосильную ношу. У меня были неплохие отметки, но я каждую минуту боялась срыва или стычки с кем-то из преподавателей, боялась вдруг схватить «неуд». В результате я возвращалась домой на последнем издыхании.

Никогда еще зима не была такой долгой, мне казалось, что она все еще продолжается, даже когда наступила весна, а потом и лето. Мрачные картины теснятся в моей голове: я иду опустив глаза вдоль длинной улицы, усеянной опавшими листьями: это улица Шопен. Мне холодно. Незримый груз давит мне на плечи.

У меня было мало друзей. Меня принимали в свою компанию только те немногие одноклассники, которые считались лучшими учениками в классе. Я находила их глупыми и неинтересными. Все наши разговоры ограничивались школьными проблемами. Я только играла роль. И ненавидела роль, которую играла. Я не понимала своих одноклассников, все, что они делали, к чему стремились, бесило и раздражало меня. Я так и не сумела стать своей в этом классе, и ничего удивительного, что в конце концов оказалась в полном одиночестве. Может, я к этому и стремилась с самого начала.

Тогда мне казалось, что я всех их ненавижу, теперь-то я понимаю, что они были мне безразличны; скорее, меня убивали скука на уроках, бесконечно тянувшиеся часы, дни. Я не видела просвета в этом однообразном потоке времени, я была на пределе. Все мне было отвратительно. В горле вечно стоял ком. Он мешал мне свободно дышать. Точно крик бессилия, которому так и суждено было остаться неуслышанным.

Как раз тогда у меня и начался трудный переходный период, начался с большим опозданием.

Март. Урок физкультуры в школьном бассейне. В раздевалке после утомительных занятий я исподтишка рассматриваю обнаженные тела моих одноклассниц. Я худая, костлявая, безнадежно непохожая на других. У меня угловатое, угрюмое лицо. Ни взгляда, ни улыбки — тусклая, серая мышка. Ненавижу свое ненормальное, незрелое тело. Чувствую себя грязной и ненужной. Завидую их светлым лицам, воздушным, пушистым волосам, коже, которая пахнет детским тальком. Они словно родились такими изящными и грациозными. Все, кроме меня. Я смотрю на их ладные фигуры и мечтаю искалечить свое тело. Смотрю на свое отражение в большом зеркале в холле бассейна: мокрые холодные пряди свисают, как пакля, лаская невзрачное, со следами мерзких прыщей лицо своими холодными прикосновениями. Мне отвратительны моя желтоватая кожа и жирные волосы. Я так себя ненавижу, что мне хочется плюнуть в зеркало, а потом разбить его вдребезги. Мне страшно. Я мечтаю стать другой, взрослой, свободной. Мне почти тринадцать, а у меня еще нет месячных. Если так будет продолжаться, я никогда не стану взрослой. И когда я плачу по ночам в кровати, кто-то словно нашептывает мне в ухо: «Ты уродина, Шарлен, ты уродина. Лучше убей себя».

Однажды я решила попробовать. Притвориться, что умираю, и посмотреть на их реакцию. Это было в понедельник, мы поднимались по лестнице на четвертый этаж. Лестницы в школе такие узкие, что я всегда мучалась, когда попадала на них в толпе других учеников: мне казалось, что сейчас меня раздавят и задушат. И я решила, что с меня довольно. Медленно, осторожно я осела на ступеньку, чувствуя, как толпа меня проглатывает, поглощает. И покатилась вниз. Закрыла глаза и почувствовала запах пола, чьи-то ноги наступали на меня, ходили по моим волосам. Скатившись вниз, я замерла, уткнувшись носом прямо в пыль, глаза мои были полны слез, и я чувствовала себя грязной и смешной. Одна из воспитательниц подняла меня. Я сказала ей, что мне стало дурно. Она взяла меня за руку и отвела в медицинский кабинет. Я ждала там, пока за мной не пришла мама. А придя домой, засела у себя в комнате в надежде, что кто-то придет, скажет: «Бедняжка!», возьмет за руку и откроет для меня новую жизнь.

К середине учебного года я немного приободрилась и успокоилась. Мне захотелось чего-то нового. В глубине души я знала, что создана совсем для другой жизни, что могу разбудить в себе новую, никому не известную Шарлен, которая все это время просто дремала. Чтобы отодвинуть от себя реальность, я начала мечтать. Часто по вечерам перед сном я придумывала невероятные истории, воображая себя сказочной героиней. Я оставалась собой, но живущей другой, полной и прекрасной жизнью. Грезя наяву, я наделяла себя совершенным, легким телом — телом женщины; моя походка становилась легкой, я больше никого не боялась. Новая Шарлен была ослепительна и казалась гордой и надменной. И теперь я ждала только одного: когда же я вырасту. С каким-то остервенением я думала о том времени, когда наконец мое тело расцветет и даст жизнь другой девушке, очаровательной, утонченной, любимой всеми. Тогда все изменится. Я была уверена, что, как только это случится, на смену переполнявшей меня ненависти придет одна лишь любовь.