— Пусть только уступит мне парочку девчонок, чтобы и мне было над кем потрудиться, и тогда проповедует все, что захочет, — заключил Веттори, голубые глаза которого светились неудовлетворенным вожделением.

Внезапно вспомнив, что тот так и не рассказал им о своем секрете, Гвиччардини торжественно заговорил:

— Напоминаю тебе, Никколо, что присутствующий здесь наш дорогой Франческо, без сомнения, величайший хвастун, какого когда-либо носила тосканская земля, намерен сообщить нам важную новость. Будем надеяться, что хоть на этот раз она окажется правдой.

— И верно, не томи нас! Что за новость?

Театральным жестом Веттори попросил тишины, пару раз кашлянул, чтобы придать себе уверенности, и начал:

— Ладно, согласен. Так вот, как я вам только что говорил, двоюродный брат моей матери…

— Батиста! — прервал его толстяк.

— Заткнись, Чиччо! Дай ему сказать…

— Ну так вот, прошлой ночью Батиста со старым Торричелли были в карауле на мосту через Арно в северной части города. К шести часам они как раз заканчивали последний обход, когда заметили сверток, который плавал на поверхности, зацепившись за ветки. С помощью копий они его вытащили и раскрыли.

— Не тяни, Франческо! Что там было, в этом свертке?

— Держу пари, что несколько бочонков вина, которые Торричелли тут же и опустошил. Он же пьет быстрее, чем дышит.

— Он бы как раз предпочел найти там вино, Чиччо. Но на самом деле там был труп и уже такой разложившийся, что старину Торричелли тут же вывернуло наизнанку: выдал все, чем накачался за ночь.

— И что же они сделали?

— Они снова, как смогли, закрыли сверток, и Батиста пошел за людьми Малатесты.

— А он сказал им, что видел содержимое свертка?

— Ты что, конечно нет! Кому хочется закончить свои дни в застенках замка Барджелло? Всем известно, что Малатеста не из тех, кто долго раздумывает, когда приходится решать щекотливые вопросы. Он сказал, что не мог подойти к свертку близко из-за запаха. Люди Малатесты тут же велели ему убираться, так что даже не расспросили как следует.

Смущенные этим известием, оба его друга надолго погрузились в молчание, и Веттори некоторое время наслаждался заслуженной победой после стольких насмешек.

Первым заговорил Макиавелли:

— Завтра должен заседать городской Совет. Наверняка там будут обсуждать этот случай.

— Можешь не сомневаться, — заметил Гвиччардини. — Я знаю людей, которые будут счастливы поставить Содерини в неловкое положение.

— Раз мы прослышали об этой истории, то и весь город, должно быть, тоже, — вздохнул Макиавелли. — Не волнуйтесь, я вам сразу же обо всем расскажу.

Довольный тем, что приятель правильно понял просьбу, которую он мысленно старался ему внушить, Гвиччардини весело похлопал его по плечу.

— Что ни говори, а в том, чтобы водить знакомство с канцлер-секретарем Совета, есть свои выгоды! Наконец-то ты решился рассказать нам кое-какие смачные подробности в обмен на те сплетни, которыми мы потчуем тебя каждый вечер!

— Боюсь, ты будешь разочарован, Чиччо! Не стоит рассчитывать, что там станут болтать много лишнего. Вообще-то там не услышишь ничего захватывающего. А что до меня, то я только и делаю, что пишу отчеты, которые никто никогда не станет читать, и они так и будут пылиться в архивах. Ничего увлекательного…

— Надо сказать об этом старине Фичино! Он вечно настаивает, чтобы его ученики с ранних лет отирались возле важных должностных лиц!

— Наступит и твой черед, Франческо…

— Надеюсь, как можно позже! Мне еще потребуется несколько долгих лет, чтобы подготовить свои мозги к хитростям политики.

Гвиччардини поднял правую руку как мог торжественно:

— Знай, Никколо, что нам ты вполне можешь доверить все, о чем будут говорить завтра. Даю тебе слово, что никто ничего не узнает.

— Мы будем немы, как бронзовые статуи Верроккьо! — добавил Веттори, хотя, конечно, на уме у него было совсем другое.

— Что-то не верится. Вам и часа не понадобится, чтобы разнести слух по всей Тоскане!

Это замечание развеселило приятелей, польщенных тем, что их способности оценены по достоинству. Чтобы отметить это достижение, Гвиччардини снова заорал:

— Тереза, еще вина, живо! В твоем чертовом трактире можно сдохнуть от жажды!

Ночь подходила к концу. Мелкий дождь превратился в ливень, и улицы затопили широкие грязные лужи. Густая пелена тумана накрыла город, так что в пяти метрах перед собой ничего не было видно. Человек, быстро шагавший по проулкам квартала Сан-Бернардо, не мог и мечтать о более подходящей погоде, чтобы выполнить то, что ему было поручено.

Он до самого носа закутался в плащ и надвинул на глаза широкий край шляпы. В темноте его лицо было неузнаваемым. Только толедская шпага, которую он носил сбоку на простой кожаной перевязи, могла его выдать.

То была не гибкая шпага с украшенным тонкой резьбой эфесом, какие обычно выставляли напоказ аристократы, больше заботившиеся о красе, нежели о боевых достоинствах подобного оружия. Да и мало кто из них умел выхватывать шпагу иначе, чем берут в руки гусиное перо. Как бы то ни было, в прошлом они не раз доказывали, что им сподручнее погибать в сражениях, нежели убивать самим. Сменявшие друг друга гонфалоньеры в конце концов учли эту врожденную особенность и поняли, что безраздельное право драться на войне, чреватое славой, но чересчур опасное и несерьезное, лучше даровать наемникам, чем цвету флорентийской знати.

Нет, то было оружие воина, который использует шпагу с одной-единственной целью — нанести удар прямо в сердце или в горло, но неизменно со смертельным исходом.

Погруженный в сумрак, крохотный силуэт двигался подобно смерти, преследующей бойцов на поле брани. Никто не видел, как он прошел по мосту Мучеников, никто не заметил, как задержался под сводом на Пьяцца Сант'Анна. Вглядываясь в темноту пустынной улицы, таинственный незнакомец прислушался, пытаясь уловить малейший подозрительный шум. Он не заметил никого, кроме одинокой кошки, искавшей, куда бы спрятаться от дождя; слышно было только его собственное дыхание, спокойное и ровное.

Он подумал, что, скорее всего, такие предосторожности излишни, ведь редкие горожане, которые еще не спали, слишком накачаны вином, чтобы его узнать. А кроме того, острый клинок его верной шпаги был лучшим способом вернуть пьянчуг в то блаженное состояние, в котором они пребудут навечно. При этой мысли по его губам скользнула улыбка, а пальцы коснулись рукояти оружия.

На мгновение идея смерти полностью захватила его. В ушах все еще звучали крики того жалкого пачкуна, которого он пытал накануне. Он чувствовал себя неудовлетворенным, потому что охотно продлил бы его мучения еще на несколько часов, но хозяин ему не позволил. И даже лишил удовольствия прикончить жертву.

Он почувствовал, как в нем растет непреодолимое желание убивать. Но пока с этим придется повременить. Он дал себе клятву сдерживать жажду крови до тех пор, пока не завершится его миссия.

Он уже собирался продолжить свой путь, когда метрах в двадцати от него открылась дверь трактира, откуда пролился свет. Ночную тишину нарушил дикий хохот еще державшихся на ногах пьянчуг, приглушенный шумом грозы.

Из трактира вышли трое и направились в его сторону. Окажись он поближе, наверняка узнал бы пышные груди матроны, которая с помощью молодого человека кое-как поддерживала напившегося вдрызг парня.

Ветер донес до него обрывки разговора:

— Ты дойти-то сможешь, Франческо? — спрашивал тот из юношей, который еще держался на ногах.

— Конечно, за меня не волнуйся… Я… я… уж до дома-то я смогу добраться!

— Ты уверен, что он может идти, Никколо? — забеспокоилась Тереза.

— Само собой… я могу! — орал пьянчуга. — Смотрите! Я почти не шатаюсь!

Вырвавшись из рук тех, кто его поддерживал, Веттори тут же свалился в большую грязную лужу. Он не позволил Терезе и Макиавелли ему помочь и, держась за ближайшую стену, с трудом поднялся сам. Обернувшись, напоследок хрипло крикнул им вслед, пока за ними закрывалась дверь трактира, из которого доносился веселый смех: