– Добро, – кинул через плечо Выговский, – получишь грамоту.

Вскочил на коня, не слушая благодарности Гармаша. Когда Выговский был уже за воротами, Гармаш выпрямился. Одобрительно оглядел амбары, крытые черепицей, просторный дом в девять окон по фасаду. Заморские псы ворчали в будках возле амбаров. Гармаш довольно потер руки, вспомнив, что такая же усадьба у него теперь и в Киеве. «Скоро и в Чигирине будет», – подумал, входя в дом.

В сенях на сундуке дремал немой слуга. Махнул ему рукой: прочь! Тот кинулся на черную половину. Степенно и важно, словно его подменили после отъезда Выговского, прошел в горницу. Сел за стол. Налил полный кубок вина, повел утиным носом, поглядел влажными глазами на жареного гуся, отломил ножку, откусил, мотнул головой от удовольствия. Поднял кубок и громко сказал сам себе:

– Будем здоровы, пан Гармаш!

Выпил одним духом, даже слеза на глаза набежала от напряжения, выдохнул воздух и повторил:

– Будем!

Нечипор Галайда, казак Белоцерковского полка, просился у полковника Михайла Громыки на неделю домой, в Белые Репки.

– Меня, верно, уж похоронили там, думают – погиб. Надо наведаться, поглядеть, как живут. Так уж дозвольте, пан полковник, слетаю – и назад.

Полковник Громыка, покрутив длинный ус, пристально поглядел на Галайду:

– Домой, говоришь?

– Да, пан полковник.

– В Белые Репки?

– Так, ваша милость.

Галайда говорил со всей почтительностью, как научил его полковой есаул Прядченко, предварительно потребовавший за эту науку десять злотых.

Громыка любил порядок и повиновение. Рука у него была тяжелая, и в гневе он вспыхивал в один миг. Казаки знали это, но уважали полковника за отвагу. И Галайда терпеливо ждал.

– Так домой? – снова переспросил полковник.

– Домой, пан полковник.

– А может, в наезд собрался, шляхтича какого-нибудь или монастырь потрясти?

– Боже борони! Что вы, пан полковник?

– В Белые Репки?

– В Белые Репки, пан полковник, – ответил Галайда, уже обеспокоенный тем, что разговор затягивается и что, может быть, он напрасно отдал десять злотых есаулу Прядченку.

Громыка поднялся, почти уперся головой в потолок. Черный оселедец, пересекая голову, падал на высокий лоб. Горбатый нос тонул в густых усах.

Полковник скрестил руки на груди, отбросив широкие рукава алого кунтуша, притопнул ногой, – тонко звякнули шпоры. Галайда взмолился:

– Так что, дозвольте, пан полковник... Мать, отец, сестричка ждет...

– А девка не ждет?

– Есть грех, – признался Галайда багровея.

– Я не поп, что ты мне грехи исповедуешь! Чьи Белые Репки?

Галайда захлопал глазами, смешался.

– Как это чьи, пан полковник?

– Скоро забыл пана. Видно, пан шелудивый был, не стоил памяти, а?

– Понял, пан полковник. Адама Киселя маетность, ему отписана.

– Так! Говоришь, зовут тебя Нечипор, а по прозванию Галайда?

– Точно, пан полковник.

– Знаю тебя хорошо. Добрый казак, воевал славно. И еще, видно, придется, – сказал и поглядел в упор на Галайду. – Пойдем еще на шляхту, а?

– Пойдем, пан полковник, от своего не отступимся.

– Есаул! – крикнул Громыка.

В горницу мигом влетел есаул Прядченко.

– Позови казначея! Живо!

Прядченко испуганно глянул на Галайду и кинулся исполнять приказ полковника.

– В Белые Репки хочешь? – спросил снова Громыка, задумчиво разглядывая Галайду. – Кисель – шелудивый пан, никчемный. Теперь другому отпишут твои Репки. Может, лучше будет, может... – Усмехнулся, блеснул зубами.

Галайда чуть было не выпалил: «Как это так – другому?» Но вместо того, заметил осторожно:

– Толкуют люди, не все в реестровые казаки попадем. Сказывают, король хочет, чтобы десять тысяч реестровых было, а нас больше, пан полковник, все воевали...

Громыка внимательно поглядел на казака:

– До реестров еще далеко...

Вошел казначей.

– Чего изволите, пан полковник?

Беспокойно поглядывал то на полковника, то на Галайду. Может, навет какой, может, иная беда?..

Полковник приказал:

– Казаку Нечипору Галайде, который молодецки шляхту воевал, а теперь домой в село Репки на неделю отпущен, за добрую службу выдать из полковой казны пятьдесят злотых...

...Выйдя из полковничьего дома, Галайда никак не мог успокоиться, все гадал: что хотел сказать Громыка, когда про другого пана речь завел?..

Раздумывая, шел следом за казначеем. Тот, отсчитав деньги, предложил:

– Может, в корчму заглянем?

Галайда отказался.

...Наутро он уже был в дороге. Покрытый снегом шлях радовал глаз белизной. По обочинам петляли заячьи следы. В кустах каркало воронье.

Порой встречались верховые казаки, а чаще сани. Из головы не выходили слова полковника. Кто же этот другой пан? Снова какой-нибудь шляхтич появится, старые порядки заведет. Защемило под сердцем. Галайда хлестнул коня нагайкой, – надо было на ком-нибудь сорвать злость. Проскакал немного, и на душе стало чуть полегче. Что будет, то еще за горами, да и полковнику откуда знать? Не может такого быть, чтобы старые порядки вернулись. Но тут же вспомнил рассказы казаков про гетманские универсалы на послушенство селян монастырям. «Но то монастырям, то церковное дело, а тут...»

Плыли навстречу покрытые снегом поля, леса. Галайда стороной объезжал небольшие хутора. Вот уже и дорога на Белые Репки. Коренастые липы стали по бокам двумя стенами. Вскоре на лесистом взгорье, под кручей, увидел село. Тревожно забилось сердце.

...А когда подъезжал к покосившемуся знакомому тыну, за которым белела низенькая хатка с окнами, затянутыми пузырями, захотелось птицей перелететь короткое пространство от ворот до дверей. Но уже открылась дверь, и с порога донесся голос матери. И не опомнился, как уже сидел в хате на скамье под образами, сабля его висела на стене, пистоль лежал в углу. Весело трещала солома в печи. Отец набивал трубку привезенным табаком, смущенно дергал себя за гашник. Сестра Килына стояла у притолоки, смотрела на него восторженно... Мать бросалась то к нему, то к печи... Из знакомого черного котелка торчали гусиные ножки...

– Что у вас? – спрашивал Нечипор отца.

– А что ж, сынок? Ничего.

– Панский управитель утек, верно?

– Не успел, сынок. Вот как ты к Хмелю пошел, тут еще такое было...

– Да уж, было, – вмешалась мать, – и он воевал, – ткнула пальцем в отца.

– Э, тоже скажешь...

Недовольно отмахнулся от жены старый Галайда, встал, подошел к печи, ухватил заскорузлыми пальцами уголек и зажег трубку.

– Добрый тютюн у тебя, панский, – усмехнулся, сел рядом с сыном.

У Нечипора навернулись слезы на глазах. Сначала, когда в хату вошел, не заметил, как изменился отец, а теперь разглядел: словно кто согнул его в плечах, заплатанные, плохонькие порты, подвязанные веревками чоботы, свитка протерлась на локтях... И мать высохла, постарела. Даром что Килына круглолицая, играет монистом на шее, а сапожки у нее сбитые, старые...

И пока мать рассказывала, как старый Галайда, вооружась косой, вместе со всей громадой ходил в панский дом выгонять управителя, пана Круглянского, и гайдука одного должен был в пекло отправить, – иначе бы тот разбойник Сидора Боярча застрелил из мушкета, – Нечипор, слушая все это, развязал сакву <Саква – казацкая сумка.> и достал подарки: сестре – сапожки из алого сафьяна и голубые ленты, матери – платок, отцу – чоботы и новую свитку. Охали, удивлялись, бережно трогали подарки. Килына поцеловала в щеку. Словно чужому, сказала раскрасневшись:

– Покорно благодарю.

Скоро и полудневать сели. Знакомая с детства зеленая кривогорлая бутылка появилась на столе. Мать дрожащими руками расставляла оловянные чарочки.

Заскрипел снег под окнами. Входили соседи. Басил, нагибая голову, чтобы не зацепиться о притолоку, Иван Гуляй-День: