Не знаю, поверила или нет Хари в эту ложь, но после долгого молчания она произнесла только одно слово: «Ужасно…»

На следующий день, сменив вернувшегося ни с чем Снаута в поисках Сарториуса, я вел машину над океаном. Хари сидела рядом – моя неотвязная, неотступная тень. Еще на взлетной площадке Станции у меня мелькнула подленькая мысль: а что если запрыгнуть в кабину и резко стартовать, оставив Хари? Что тогда? Она бросится следом за мной и упадет в океан? Потеряет сознание? Сойдет с ума? Попытается пуститься вдогонку на другой машине и, скорее всего, разобьет ее при взлете или утопит в океане, потому что не умеет водить вертолет? Или же примется крушить Станцию? А сил у нее хватит – при одном воспоминании о той выломанной двери в моей комнате, которую Снаут заменил во время моего пребывания в иной реальности, меня пробирал озноб.

Нет уж, думал я. Не сейчас и не здесь. Может быть, на Земле. Если мы имеем дело с эндогенным источником поля. Хотя кто пустит Хари на Землю? Она – явление чисто соляристическое, и изучать это явление будут именно здесь, на Станции, и я буду непрерывно при сем присутствовать. И никогда уже мне не вырваться отсюда.

Да, сюда непременно прибудут новые специалисты по Контакту, думал я, и Хари наравне с океаном превратится в объект их исследования…

Именно тогда, подняв вертолет над взлетной площадкой, я понял, что начинаю ненавидеть Станцию, Солярис и океан, бесконечно чуждый нам океан, бесцеремонно вторгшийся туда, куда его не просили.

Какие-то мгновения я пытался тешить себя мыслью о том, что, может быть, привыкну к своей ноше, как в старые времена калеки привыкали к горбу, а потом откуда-то из подсознания холодной змеей выскользнула другая мысль – такая же отвратительная, как змеи.

«Мертвые хороши, когда они остаются в нашей памяти, а не воскресают…»

Я чувствовал себя последним подлецом, но не мог изгнать эту ядовитую мысль. А память услужливо подсунула древнюю историю, еще в юности вычитанную в какой-то книге, о том, как дочь одного правителя полюбила бедного юношу. Или же сын правителя полюбил бедную девушку, точно не помню, да это и не столь важно. Главное другое: правитель, разумеется, был против такого мезальянса и пытался убедить свою дочь отказаться от этой любви. Дочь, как это почти всегда бывает – и не только с дочерьми древних правителей, – не желала расставаться с возлюбленным, и тогда правитель приказал накрепко привязать молодую пару веревками друг к другу – лицом к лицу. И не развязывать. Прошло какое-то там количество дней, а может быть даже и месяцев – и пылкая любовь превратилась в то, во что и должна была неизбежно превратиться: во взаимные отвращение и ненависть. Тот правитель хорошо знал жизнь…

Такие вот премерзкие мысли овладели моим сознанием, и я ничего не мог с ними поделать. А виновник этих мыслей – океан – расстилался под вертолетом и мне до зуда в ладонях хотелось сбросить в черные волны десяток-другой контейнеров со сверхмощными зарядами… но не было у меня таких зарядов…

Забыв о сидящей рядом Хари, забыв о том, зачем, собственно, я совершаю этот полет над океаном, я погрузился в водоворот своих невеселых мыслей и в конце концов словно оказался на распутье, как герои старых сказок: две дороги были передо мной и следовало сделать выбор.

Первая дорога, думал я, – рассказать Хари все без утайки, открыть ей ее происхождение. И вновь стать ее убийцей. Повторится трагедия, разыгравшаяся здесь, на Станции, совсем недавно – вспышка и воздушная волна. Слабая волна – и все… Аннигиляция. Полное уничтожение…

Нет, я не мог стать убийцей Хари!

И была вторая дорога: определить, где все-таки находится источник стабилизирующего поля – в океане или… Если – «или», то у меня все-таки оставалась надежда вернуться вместе с Хари на Землю. Ее не пустят на Землю? Это еще как сказать! Мы прорвемся, мы обязательно прорвемся. Даже если придется при подлете к Земле взять все управление на себя – то есть попросту захватить тот крейсер дальнего плавания, на котором мы будем возвращаться, – будь то «Прометей» или «Улисс», или любой другой…

Я понимал, что обманываю себя, но мне очень хотелось верить, что такое возможно…

А выяснить характер источника поля я мог с помощью черной Афродиты Гибаряна. Вернее, не с помощью, а использовав «гостью» Гибаряна в качестве пробного шара.

Да, она тоже может погибнуть, и это тоже будет убийством. Совершенным мною убийством. Но совсем иным убийством – так говорил я самому себе.

Я понимал, что если «гостья» Гибаряна не исчезнет даже на расстоянии миллиарда километров от Соляриса, это еще не будет подтверждением эндогенного характера поля. Неопределенность все равно останется, я прекрасно это понимал. Но такой шаг – если я все-таки решусь на него – будет действием. Действием! А любое действие лучше безнадежного прозябания в ожидании неизвестно чего, каких-то гипотетических лучших времен, которые, быть может – и скорее всего! – так никогда и не наступят.

И еще я думал о том, что трижды тридцать раз прав был мудрый Снаут, когда отговаривал меня от попыток вернуть Хари. Я не хотел признаться самому себе, что к ногам моим привязан камень… но сколько не внушай себе, что ты свободен, камень от этого не исчезнет… Я любил Хари…

и тяготился ее постоянным неотвязным присутствием… Я и она – мы были скручены одной веревкой, лицом друг к другу. Только Хари об этом ничего не знала, она пребывала в счастливом неведении. А я – знал.

Как-то так получилось, что меня вдруг перестал заботить эксперимент, который мы собирались провести вместе с Сарториусом. В голове моей прочно засела мысль о черной Афродите, лежащей в холодильной камере рядом с телом Гибаряна. Ее участь была сродни участи тех, что остались в «городе», канувшем в океанские пучины, чтобы когда-нибудь вновь вынырнуть из них. У нее не было никакого будущего… вернее, только и было одно монотонное будущее – непрерывно повторяющееся настоящее, обреченное, возможно, на существование столь же длительное, сколь долго будет существовать океан. Для нее, взращенной океаном, ничего не менялось ни теперь, ни в далеких далях предстоящих времен. «Так не все ли ей равно, – думал я, – исчезнуть сейчас или через тысячу тысяч лет? Возможно, она даже не ощущает течение времени…»

И все-таки я никак не мог решиться – не так-то просто преодолеть внутренние запреты, сломить себя и превратиться в совершенно другого человека. И даже уже в не совсем человека – если брать по большому счету. В тварь двуногую, прямоходящую, разумную, но – тварь…

Я вернулся из этого бесполезного поискового полета совершенно измочаленным и разбитым, изведенным собственными змеями-мыслями, высосавшими из меня все душевные силы. «Бесполезно, – сказал Снаут, встретив нас на вертолетной площадке. – Будем считать пропавшим без вести». И я молча кивнул, соглашаясь.

– Если надумаешь, заходи, – добавил Снаут и, взглянув на Хари, поправился: – Заходите. Выпьем за него. Ему это, конечно, вряд ли поможет, но вдруг? Кто знает, может быть этот, – Снаут тяжело мотнул головой в сторону ограждения, за которым темнел океан, и я только сейчас заметил, что он не совсем трезв, – покопается в наших желаниях и исторгнет раба Божия Рэма Сарториуса из своих протухших недр. Или сотворит его копию – что ему стоит?

– Снаут! – резко сказал я и, сжав кулаки, шагнул к нему.

Снаут закрыл глаза и с силой выдохнул.

– Да, это я зря, – пробормотал он. – Ты прав, Кельвин. Если слово становится делом… – он не договорил. Повернулся и медленно, как слепой, направился к эскалатору, ведущему внутрь Станции.

– Пойдем, поужинаем, – немного успокоившись, предложил я Хари, хотя есть мне совершенно не хотелось; мне ничего не хотелось.

Наш ужин проходил в молчании. Я чувствовал себя безмерно уставшим, я был погружен в трясину одних и тех же не отпускащих меня мыслей и почти не обращал внимания на Хари, вяло ковыряющуюся вилкой в омлете.

Внезапно она отодвинула тарелку и подалась ко мне: