Я вполне понимал Вацлава Миленича. Возможно, тогда, в те годы, я думал бы так же, как он. Но этот отчет был подготовлен в прошлом, а сейчас уже было будущее – и проблема океана Соляриса осталась проблемой только соляристов и школьников – не более. Человечество в целом вовсе не собиралось впадать в пучины самоуничижения, рвать на себе волосы по поводу собственной неполноценности и недоразвитости и комплексовать по причине наличия в Галактике разума, недоступного его, человечества, пониманию. Человечество просто забыло об этой проблеме и занималось себе другими делами. Ну а что касается группы одержимых, именующихся соляристами… что ж, каждый волен выбирать занятие по собственному вкусу и разумению. Так что Вацлав Миленич зря беспокоился за человечество – человечеству ничуть не мешала кость в горле.

Но что-то, однако, зацепило меня в этом тексте. Что-то другое… Я вновь начал перечитывать рожденные отчаянием строчки. Вот!

«Любовь и Вера».

Нужно любить и верить. Любить… Выходит, если я искренне полюблю этот иноразум, то пойму его? Только в любви возможен Контакт? Но как можно полюбить это черное всемогущее чудовище? Причем полюбить искренне, всем сердцем и всей душой, без всякого притворства… Разве подобное – в силах человеческих? Тут я был согласен с Миленичем.

Я вновь содрогнулся от воспоминания о захлестнувшей меня ледяной волне презрения и отвращения и буквально окаменел от пронзительной беспощадной мысли: вот он, долгожданный Контакт, истинный Контакт; он наконец состоялся – и стал приговором всей нашей расе. Этот черный гигант с моей же помощью проник во все смрадные щели моего подсознания и без труда постиг мою истинную сущность, мое подлинное, ничем не приукрашенное и не замаскированное «я» – частицу многомиллиардного целого, именующегося земным человечеством. И по этой частице был сделан вывод о целом – скопище таких же ничтожеств…

Я сидел и с тоской смотрел на багровый закат, и на фоне окна темнел силуэт той, ни в чем неповинной, которую я еще раз предал.

…Прошел час или два – я не замечал течения времени. Мы так ни о чем и не поговорили; а о чем, собственно, было говорить? От мрачных мыслей у меня разболелась голова и я бросил все эти отчеты, принял снотворное и распластался на кровати, уповая на то, что сон хоть на время избавит меня от беспросветной действительности. «Ложись», – сказал я Хари и она, раздевшись, покорно устроилась рядом, на самом краешке, до подбородка натянув на себя легкое одеяло.

Я уже погружался в туманную пустоту забытья, когда услышал ее неуверенный шепот:

– Крис…

Я не отозвался.

– Крис… Ты… любишь меня?

– Завтра… Давай поговорим завтра, – чувствуя себя последней скотиной, пробормотал я.

Она помолчала немного, а потом вновь прошептала:

– Я не хочу оставаться здесь… Не хочу…

У меня не было сил для разговоров. Я не желал ни о чем говорить.

– Завтра, – повторил я и отвернулся от нее. Она вздохнула и затихла, и вновь наступила тишина; веки мои становились все тяжелее и тяжелее, они словно разрастались, их гигантские тени заполнили все сознание и я наконец погрузился в туман, закрывший всю поверхность черного исполина.

Не знаю, когда и как это случилось… Просто что-то заставило меня оглянуться – и я увидел проступившую из тумана тень… нет, не тень – нечто, похожее на человеческую фигуру. Она покачивалась, ее очертания то и дело искажались, она была подобна зыбкому отражению в мутном зеркале, но не исчезала и словно бы ждала, когда я подойду к ней.

Дорога моя никуда не вела, а точнее – вела в никуда, поэтому я без колебаний отказался от дальнейшего бесполезного пути и побрел назад, к этой колышущейся безликой фигуре. Когда до нее оставалось всего несколько шагов, я понял, что передо мной Сарториус. Да, у него не было лица, и обычное человеческое тело заменила некая туманная субстанция, но я знал, что это именно доктор Сарториус. Собственной персоной.

– Ты правильно понял, Кельвин, – донесся до меня его голос; вернее, голос зазвучал во мне. – Именно так. Презрение и отвращение. Именно так.

– И что же будет дальше? – сразу же то ли спросил, то ли подумал я.

– Ты сам знаешь, как поступают с теми, кто вызывает презрение и отвращение. Их просто перестают замечать или…

– Или?..

– Ты правильно понял и это. Да, ядовитых пауков просто давят подошвой.

– Даже не пытаясь понять и разобраться.

– Ты сам ответил, Кельвин.

– Еще бы! Я ведь сплю и общаюсь сейчас только с самим собой. Это говорят во мне мои собственные страхи.

– Не тешь себя этим заблуждением, Кельвин. Я довожу до твоего сведения вашу дальнейшую судьбу.

– Нашу?

– Да. Вашу общую судьбу.

– Ах, так это и есть Контакт, а вы, доктор Сарториус, выступаете в роли посредника? Он приобщил вас к себе и вы слились с ним? Где вы сейчас находитесь?

– Не знаю.

– Зато я знаю, Сарториус! Только в моем сознании – и нигде более. Вы продукт моего собственного сознания, и наш кажущийся диалог – на деле монолог. Кельвин беседует с Кельвином. Просто, как дважды два.

– Когда ты проснешься, можешь эаглянуть в лабораторию. Правая тумба стола, третий сверху ящик. Там, под распечаткой отчета, лежит зажим с теми рисунками. Проверь, не поленись. Этого ты знать никак не можешь.

Правая тумба, третий сверху ящик.

– Запомнил. И обязательно проверю, просто из любопытства. Если только при пробуждении весь этот сон с нашим мнимым разговором не вылетит у меня из головы.

– Не вылетит.

– Хорошо. И каким же образом планируется осуществить уничтожение ядовитых пауков, то бишь человечества? Земля-то не за ближайшим пригорком.

– Для того, кто в состоянии моделировать метрику континуума, это не проблема.

– Ну-ну. И как же он разыщет нас среди тысяч звездных систем? Хотя не сомневаюсь, что вы, Сарториус, не затруднитесь с ответом, потому что этот ответ знаю я.

– Действительно, ничего трудного. Главное, Кельвин – то, что знаешь ты, знает и он. Так что блуждать в поисках не придется. Дальнейшее тоже вовсе не сложно. Например, свертывание околосолнечного пространства. Вместе с Землей.

– Стоит ли прикладывать такие усилия? Чего ради?

– Усилий не больше, чем для тебя – поднять ногу и раздавить паука.

– Вы надоели мне, Сарториус. Дайте мне забыть обо всем хотя бы во сне. И давно ли мы перешли на «ты»?

– Спи, Кельвин. Я ухожу. Не забудь проверить ящик моего стола. И пообщаться со Снаутом. Все оставшееся время ты больше не будешь стеснен в своих действиях. Вас будет только двое: ты и Снаут. До самого конца.

– Он что, освобождает меня?

– Если ты считаешь это свободой – да.

– А вы, доктор Сарториус, не желаете составить нам компанию?

– Меня нет. Прощай, Кельвин.

– Прощайте, Сарториус. Не скажу, что был рад нашей беседе. Надеюсь, теперь меня посетит более веселое сновидение?

Вокруг клубился туман, сплошной туман, и не было видно нигде никакой дороги. Ничего не было видно. Ничего и никого. Никого – рядом…

Никого – рядом…

Никого.

Я лежал в полумраке, в тишине пустой комнаты, лежал в одиночестве, открыв глаза, и все никак не решался протянуть руку… да и незачем было протягивать руку: я и так знал, что рядом со мной никого нет.

Теперь уже никого нет. И не будет.

Когда лежать стало совсем невмоготу, я включил свет, оделся и принялся вышагивать по комнате, монотонно и бесцельно, зачем-то считая шаги, словно от этого хоть что-то могло измениться. Я старался не смотреть на висящее на спинке стула белое платье. Потом мне пришло в голову, что можно присоединиться к Сарториусу и разом решить все проблемы. Обдумывая эту идею, я сделал еще несколько десятков шагов – и тут мой путь в никуда был прерван сигналом видеофона.

Снаут на экране выглядел совсем плохо, и я уже знал, чем вызван его предутренний звонок.

– Ты хочешь сказать, что видел странный сон? – спросил я, прежде чем он успел произнести хоть слово.