— Тогда лучше будем друзьями, — ответил я, протягивая ей руку.

— Этого-то я и хотела по-настоящему, хотя и наговорила вам всяких глупостей, — сказала Мэри. — Я чувствую, мы будем друзьями. Мистер Тернбулл уверял, что вы хотите быть учеником отца, что вы добрый, красивый, умный и скромный малый, а так как ученик отца должен жить у нас в доме, мне больше хотелось, чтобы с нами жил человек такого рода, а не какой-нибудь безобразный, неловкий грубиян, который…

— Не сумел бы ухаживать за вами? — спросил я.

— Не сумел бы сделаться моим товарищем, — возразила Мэри. — Я совсем не хочу, чтобы вы за мной ухаживали. Слушайте, все свое свободное время отец проводит в пивной с трубкой; я очень скучаю, и, когда мне нечего делать, смотрю из окна и строю гримасы проходящим. А потому, видите, Джейкоб, мы должны подружиться. Я не буду часто ссориться с вами, но иногда все-таки побранюсь… так… для разнообразия и ради удовольствия помириться. Вы слышите меня, или вы о чем-нибудь думаете?

— Я думаю, что вы очень странная девушка.

— Может быть, но я не виновата в этом. Моя мать умерла, когда мне было пять лет, отец не мог поместить меня в школу, а потому запирал на целый день одну до своего возвращения с перевоза; только когда мне минуло семь лет, дверь стали оставлять открытой. Я никогда не забуду дня, в который отец сказал, что доверяет мне. Я вообразила себя взрослой женщиной. Помню, что я часто выглядывала из дома, и мне хотелось убежать. Я отходила на два, на три ярда от дверей, но чувствовала такой страх, что пряталась назад. Я редко выходила из дому на час и никогда не бывала где-нибудь дальше Фулгама.

— Значит, вы не учились в школе?

— О нет, никогда, и жалею об этом. Я смотрю, как школьницы идут домой, такие веселые, с сумками за плечами, и думаю, что только из удовольствия ходить в школу и возвращаться назад я училась бы хорошо.

— Хотите научиться читать и писать?

— А вы научите меня? — спросила Мэри, заглядывая мне в глаза.

— С удовольствием, — ответил я смеясь. — И мы будем проводить вечера за этим занятием лучше, чем за ухаживанием. Я научу вас всему, что сам знаю, Мэри, если только вы захотите учиться… Кроме латыни, этого с нас довольно.

— О, я так буду любить вас за это, — серьезно ответила она, — любить за вашу доброту; а вы не любите меня, вот и все.

— Но вот, Мэри, раз мы будем такими добрыми друзьями, мне необходимо, чтобы и ваш отец был моим другом, поэтому скажите мне, что он за человек.

— Хорошо. Во-первых, у него очень хороший характер. Работает он много, но мог бы получать больше, если бы не любил курить в трактире. От меня он требует только, чтобы его обед был готов вовремя, белье чисто и дом в порядке. Он никогда не пьет лишку и всегда говорит вежливо. Но он слишком часто оставляет меня одну и слишком много говорит о «человеческой природе».

— Как же он может говорить с вами, ведь он глух.

— Дайте мне вашу руку; так, теперь обещайте… — я делаю большую глупость, а именно доверяюсь человеку, — обещайте никогда не повторять того, что я расскажу.

— Хорошо, обещаю, — ответил я, предполагая, что ее тайна не имеет значения.

— Ну так… помните, вы обещали… Отец слышит не хуже вас или меня.

— Неужели! — вскрикнул я. — Да ведь все его зовут глухарем Степлтоном?

— Знаю, и он всех уверяет, будто глух, но поступает так, чтобы получать лишние деньги.

— Как он может таким путем получать деньги?

— Многие деловые люди едут по реке и разговаривают о своих делах, не желая, чтобы их кто-нибудь слышал. В таких случаях они всегда нанимают глухаря Степлтона, и он получает больше, чем остальные яличники, а работает меньше.

— Но как же он будет делать теперь, когда я поступил к нему?

— Я думаю, он скажет вам то, что я разболтала, но до тех пор держите ваше обещание. Теперь отправляйтесь куда хотите, потому что я должна пойти в кухню готовить обед.

— Мне нечего делать, могу я помочь вам?

— Конечно, можете. И разговаривайте со мной. Ну, вымойте картофель, а потом я найду вам какое-нибудь другое занятие.

Я пошел за Мэри Степлтон в кухню, и вскоре мы работали, очень шумели, смеялись, болтали, раздували огонь и готовили обед. К тому времени как вернулся ее отец, мы уже были задушевными друзьями.

Когда мы сели за стол, я заметил, что старый Степлтон отвечал на все вопросы, заданные обыкновенным голосом, и сказал ему, что он не так глух, как я думал.

— Нет, нет, — ответил старик, — в доме я слышу хорошо, но на открытом воздухе ничего не слышу на расстоянии двух ярдов. На открытом воздухе всегда говорите мне на ухо, но негромко, и тогда я буду хорошо слышать вас.

Я уловил веселый взгляд синих глаз Мэри и ничего не ответил.

— Боюсь — мороз продержится, — продолжал Степлтон, — и несколько дней у нас не будет дела. Зима — беда для нас! Впрочем, я курю свою трубку и раздумываю о человеческой природе. Но что будете делать вы, Джейкоб, не знаю.

— Он будет учить меня читать и писать, — ответила Мэри.

— Нужно ли это? — произнес Степлтон. — Зачем тебе читать и писать? У нас, людей, и без того слишком много «чувств», а если мы еще нагрузим себя ученостью, для нас же будет хуже.

— А сколько у нас чувств, отец?

— Сколько, не знаю, но достаточно, чтобы ставить нас в тупик.

— Только пять, — сказал я. — Прежде всего — слух.

— Да, — ответил Степлтон, — слух иногда полезен, но потеря слуха бывает удобнее. С тех пор как я потерял лучшую часть слуха, я получаю вдвое больше денег.

— Ну, затем зрение, — продолжал я.

— Зрение по временам полезно, сознаюсь, но переправляющиеся через реку зачастую дают крону, если видят, что ты не замечаешь их.

— Теперь мы дошли до вкуса.

— Бесполезная вещь: от него одна досада. Не будь вкуса, нам было бы все равно, едим ли мы черный хлеб или ростбиф, пьем ли воду или лучший эль, а это было бы выгодно по теперешним трудным временам.

— Ну, обоняние.

— Совсем вещь ненужная! На один приятный аромат подле реки приходится по десяти зловоний, и так повсюду.

— Что дальше, Джейкоб? — лукаво улыбаясь, спросила Мэри.

— Осязание.

— Осязание хуже всего. Чувствуешь холод зимой, жар летом, чувствуешь также боль. Нет, осязание доставляет только неприятности. Очень противное чувство.

— Значит, вы думаете, нам было бы лучше без пяти органов чувств?

— Нет, не совсем. Немножко видеть, немножко слышать очень хорошо. Но вы, Джейкоб, забыли о других чувствах. Я считаю, что лучше всех остальных — курение.

— Никогда не слыхивал, чтобы это было чувством! — со смехом возразил я.

— Значит, вы далеко не кончили вашего образования, Джейкоб.

— А чтение и письмо тоже чувство? — спросила Мэри.

— Конечно; точно гак же гребля — чувство. И еще много других, но большая их часть — глупости и ведут к беде.

— А между тем я не понимаю, почему мне все-таки не научиться читать и писать, отец?

— Я всю жизнь прожил без этого и никогда не страдал. Почему ты также не можешь прожить без грамоты?

— Потому что мне ее не хватает.

— Ну, пожалуй, учись; только это не ведет к добру. Посмотри-ка на малых у Федерза: все они были счастливы, пока не попал к ним ученый Джим Холдер. С тех пор как он читает им, они ничего не делают, только ворчат, ропщут и говорят Бог весть о чем: о хлебных законах и податях, о свободе и о других таких же пустяках. Что ты примешься делать, когда научишься читать и писать?

— Развлекаться, когда у меня не будет работы и вы с Джейкобом уйдете из дому.

— Хорошо, Мэри, если хочешь, учись; только помни, не вини меня после. Я прожил около пятидесяти лет, и все мое несчастье происходило от того, что у меня было слишком много разума и чувств; счастье же пришло ко мне, когда я отделался от них.