— Вы были очень добры ко мне, сэр, очень добры… И я никогда не забуду этого. Но… мистер Драммонд, миссис Драммонд и Сара тоже были добры ко мне… очень добры… однако… вы знаете остальное. Я останусь тем, что я есть теперь. И если вы меня любите, если вы хотите оказать мне настоящую милость, если вы хотите, чтобы я поистине любил вас, как люблю теперь, позвольте мне остаться свободным и независимым. Я буду считать это самой большой милостью с вашей стороны, единственной милостью, которую я могу принять от вас.

Не сразу ответил капитан Тернбулл. Наконец он сказал:

— Я вижу — просить бесполезно, и не буду больше досаждать тебе; однако, Джейкоб, не позволяй несправедливости, зажженной твоими собратьями-людьми, так сильно сжигать твой ум, не позволяй ему подсказывать тебе, что мир нехорош. В жизни ты увидишь много прекрасного, поймешь, что люди, оскорбившие тебя благодаря усилиям злоязычных, желали загладить свое заблуждение. Больше они не могут ничего сделать, и мне хотелось бы, чтобы твое мстительное чувство угасло. Помни, мы должны прощать, как сами надеемся быть прощены.

— Я прощаю… по крайней мере, иногда, — ответил я, — ради Сары… Но не всегда.

— Но ты должен простить по другим причинам, Джейкоб.

— Знаю, что должен… но если я не могу?.. Не могу!

— Ах, мой мальчик, я никогда не слыхал, чтобы ты говорил так… я чуть было не сказал — так злобно! Разве ты не видишь, что ты заблуждаешься? Не хочешь отказаться от чувства, которое, как твой собственный рассудок и религия подсказывают тебе, неправильно; ты держишься за него, а сам не хочешь простить другим людям. Ну, Джейкоб, я скажу твое же собственное изречение: «Другой раз посчастливится больше». Благослови тебя Господь, мой мальчик, береги себя и не попадай снова под лед.

— Для вас готов хоть завтра, — ответил я, сжимая протянутую руку, — но если бы я увидел, что Ходжсон стоит подле полыньи, я…

— Ты не толкнул бы его в воду?

— Право, толкнул бы, — с горечью сказал я.

— Нет, Джейкоб, говорю тебе: тебе так кажется в эту минуту, но если бы ты увидел его в опасности, ты помог бы ему, как помог мне. Я лучше знаю тебя, мой мальчик, чем ты знаешь себя.

Когда я встретился с Мэри, она после первых приветствий спросила:

— Как вы думаете, кто здесь был?

— Не угадаю, — ответил я. — Не старый Том с сыном?

— Нет, я не думаю, что это был старый Том, хотя приезжал пресмешной старик, вот с таким носом. О небеса! Я чуть не умерла от смеха, когда он вошел. Знаете, Джейкоб, кто это?

— О да: это был Домине, мой школьный наставник.

— Он мне сказал это. Я ему столько наговорила о вас, о том, как вы меня учите читать и писать, как мне нравится учиться, как мне хотелось бы выйти замуж за пожилого ученого человека, который научил бы меня латинскому и греческому языку, что он совсем размяк и два часа просидел со мной… Он поручил мне передать вам, что придет завтра днем, я же попросила его остаться и вечером, так как у вас будут еще два друга. А как вы думаете, о ком я говорю?

— У меня нет друзей, кроме Тома Бизли и его сына.

— Да, ваш старый Том — славный старик, хотя я не хотела бы такого мужа; а вот его сын мне совсем по сердцу, я потеряла от него голову.

— Это-то неважно, Мэри, только помните: то, что может быть шуткой для вас, пожалуй, окажется не шуткой для другого. Не знаю, однако, будет ли приятно Домине встретиться с Томом и его сыном.

— Почему? — спросила она.

Я вкратце рассказал ей о путешествии моего достойного наставника на барже. Мэри помолчала, потом, переменив разговор, заметила:

— Я думаю, вы знаете, что отец отправился к мистеру Тернбуллу. Он хотел пойти туда сегодня утром, да еще не вернулся. Надеюсь, Джейкоб, вы не уйдете опять? Я не хочу потерять моего учителя.

— О, не бойтесь, я выучу вас всему, что вы хотите знать, — ответил я.

На следующий день после полудня я услышал хорошо знакомый голос старшего Тома, звучавший за окном. В это время я, как обычно, давал урок.

Завидев младшего Тома, я решил, что в это утро он особенно сильно занимался своей наружностью, и, действительно, стоило делать это: редко можно было видеть более красивое, открытое, веселое лицо. Он был выше меня на дюйм, атлетически и красиво сложен. Том кинулся к Мэри, но она, вероятно, в силу своего обычного кокетства, приняла его холодно и подошла к старому Тому, которому сердечно пожала руку.

— Фюить! Чем это запахло, Джейкоб? Ведь мы же расстались с ней самыми лучшими друзьями, — сказал Том, глядя на Мэри.

— Отчаливай, Том, — со смехом ответил я, — и ты увидишь, что она опять вернется.

— Ого, вот откуда ветер дует, — протянул Том младший. — Охотно; я могу не хуже ее выставить на барже фальшивые фонари. Только раньше чем я начну игру, скажи: не хочешь ли ты, чтобы я поднял нейтральный флаг? Я не желаю мешать тебе.

— Том, ручаюсь, что, насколько это касается меня, берег чист; но берегись: она клипер note 21, и может проскользнуть между пальцами. Больше, Том: даже если она сделается твоей, тебе придется твердо управлять рулем.

— Ну, значит, эта баржа по моему вкусу. Я ненавижу медленно идущие шхуны, которыми почти не надо править. Итак, все в порядке, Джейкоб, и раз ты мне сказал, что она такое, посмотри, буду ли я держать правильный курс.

— Мой добрый мальчик Джейкоб, ты опять побывал под водой, а я думал, что с тебя достаточно купанья, после того как Флеминг окунул тебя; однако на этот раз ты бросился на помощь другу, и это хорошо. Мое почтение, мистер Степлтон, — сказал старый инвалид, когда в комнату вошел «глухарь», — я говорил с Джейкобом о его последнем нырянии.

— Это в человеческой природе, — ответил Степлтон.

— Ну уж извините, — возразил старый Том, — я считаю, что прыжок в реку, покрытую льдом, — нечто вполне противное человеческой природе.

— Но ведь не на помощь же другу, отец? — спросил Том.

— Нет, это в природе Джейкоба. Итак, ты видишь, что одна природа победила другую, вот и все.

— Не сесть ли нам поудобнее? — предложил Степлтон. — Но идет еще кто-то. Кто бы это был?

В эту минуту появился старый Домине, и я, взяв руку моего достойного наставника, сказал ему:

— Salve, Domine! note 22

— И тебе привет, сын мой Джейкоб, — по-латыни же ответил он. — Но кто здесь? Глухой? Девушка… и старик, которого зовут старый Том, а также Том молодой. — Лицо Домине стало серьезным.

— Полно, сэр, — сказал Том младший, подходя к моему наставнику, — я знаю, вы сердитесь на нас за то, что мы с отцом выпили лишнее, когда в последний раз были с вами, но мы обещаем — не правда ли, отец? — не делать этого больше.

Ловкое замечание Тома младшего успокоило Домине. Он больше всего боялся насмешек.

— Правда, правда, добрый джентльмен, — подтвердил безногий, — мы с Томом слишком выпили тогда; но что делать, у нас был грог.

— Все это в человеческой природе, — заметил Степлтон.

— Ах, сэр, вы еще ни слова не сказали мне! — вскрикнула Мэри, подходя к Домине. — Сядьте рядом со мной, присмотрите за ними и позаботьтесь, чтобы все они остались трезвы.

Домине бросил на Мэри нежный взгляд, который подметили молодой Том и я.

Мы уселись вокруг стола, за которым было место ровно для шестерых. Домине поместился по одну сторону Мэри, Том младший по другую, Степлтон сел рядом с Томом, потом я, а дальше старый Том, который, следовательно, очутился подле Домине. Опускаясь на стул, он придавил одной из своих деревяшек мозоль на ноге моего старого наставника; тот быстро поднял ногу и придвинулся еще ближе к Мэри, чтобы подобный случай не повторился больше. Старый Том попросил извинения, а Степлтон заметил, что нечувствительность деревянной ноги старого Тома и чувствительность мозолей Домине были в человеческой природе. Наконец, Мэри принесла две-три бутылки пива, бутылку рома, трубки и табак. Все закурили, кроме Домине, который отказался.