— Самовар поспел? — спросил он.

— Поспел, Сергей Васильич, — приветливо ответила Дарья Никоновна, — заваривайте!

Большой самовар, с медалями на «животе» и с именем заводчика Баташова, уже пускал пары, стоя на полу у печки. Сергей Васильевич заварил себе чаю и, забыв сказать спасибо, ушел в свою комнату. Он каждый раз это делал небрежно и снисходительно, будто Дарья Никоновна сама должна говорить спасибо за то, что он берет кипяток из ее самовара, и за то, что он разговаривает с ней, и за то, что он живет у нее на квартире.

Соня умылась над кадушкой свежей холодной водой и побежала в комнату утираться.

Дарья Никоновна загребла жар, поставила в печку чугунки — и свои и жильцов. Пришел Иван Михайлович — он наконец управился с коровами. Вымыв руки, он подхватил кипящий самовар и отнес его в комнату.

Можно бы уже сесть за стол, напиться чаю, отдохнуть, но не тут-то было. Начали приходить покупатели.

— Кружку молока.

— Две кружки.

— Полкружечки, пожалуйста.

Кружка молока стоила пять копеек. Но иным покупателям и это было дорого, приходилось брать всего лишь полкружки — для ребенка.

Покупатели приходили одни и те же, из года в год. Недалеко, на углу Четвертой Мещанской, торговала молочная известного в Москве Чичкина. Это была хорошая молочная, вся блестевшая белым кафелем. Там всегда были отличные продукты — сливки, сыр, масло. И все-таки многие шли за молоком к Дарье Никоновне. Одни любили парное молоко, прямо из-под коровы, а для других было важно, что оно здесь хоть чуточку, да подешевле.

Наконец молоко кончилось, хозяйка управилась.

— Анна Ивановна, чай пить!

— Иду!

Отец уже сидел за столом с газетой в руках. Анна Ивановна пришла со своей чашкой, с сахаром и хлебом. Она была как своя в этой семье. Небольшая, ладная, с бойкими светло-карими глазками, с маленьким пучком на макушке, она проворно и легко ходила по квартире, охотно разговаривала, охотно смеялась. На Сонин взгляд, Анна Ивановна была некрасивой. Соня почему-то накрепко была убеждена, что красивым может быть лишь тот человек, у которого черные волосы и черные глаза, а ведь Анна Ивановна была вся светлая, пепельная. Маму Соня считала гораздо красивее: у мамы волосы темные, с блеском, и ресницы темные, и брови. Только вот жалко — у нее были светлые серые глаза!

Соня уселась рядом с отцом. Мама налила всем чаю с молоком. Соне выдала шесть малюсеньких кусочков сахару — это была ее порция. Сахар в доме экономили: не господа, чтобы внакладку пить…

— Богомаза-то зовите, — сказал отец, не отрываясь от газеты.

— Никита Гаврилыч, идите чай пить! — крикнула Дарья Никоновна.

— Спасибо, не хочу, — глухо отозвался из-за стены художник.

— Гордец! — Анна Ивановна покачала своей пепельно-пушистой головой. — Губы толще — брюхо тоньше.

— Снеси ему, что ли… — сказал отец маме.

Но Соня быстро вскочила со стула:

— Я снесу!

Мама налила чаю в большую кружку, положила на нее сверху ломоть ситного и кусок сахару:

— Неси. Не урони смотри!

Соня взяла двумя руками кружку и тихонько, шаг за шагом, стараясь не плескать чай, отправилась к художнику. Вышла в кухню, обогнула большую печку, благополучно прошла мимо ухватов, стоявших в углу, мимо лестницы, по которой лазили на печку. Вот и дверь…

— Откройте, — тихо попросила Соня.

Художник молча открыл. В левой руке он держал круглую палитру с красками. Соня, не поднимая головы, поставила чай на пеструю от красок табуретку и поскорей убежала.

— Отнесла! Не уронила! — весело похвалилась она и снова залезла на свой стул.

— Спасибо-то хоть буркнул? — спросила Анна Ивановна.

— Нет.

— Я так и знала.

— А уж вам непременно поклоны нужны! — сказал отец. — Эко вы какие! Легко ли человеку куски-то принимать? Лучше дать, чем принять.

— Да мы ничего не говорим, — остановила его мама. Она уже испугалась, как бы он нечаянно не сказал Анне Ивановне чего-нибудь обидного.

— Пап, а где Исус живет? — вдруг спросила Соня.

Все переглянулись, отец опустил газету.

— Какой Исус?

— Ты что это? — удивилась мама. — Как это — где живет? Раз он сын божий, значит, и живет на небе.

— А как же Федор к нему ходил? Он сам папе сказал.

Анна Ивановна рассмеялась, а мама пристально посмотрела на отца:

— Опять что-нибудь глаголил?

— Да ничего не глаголил! Чего мне глаголить? Чего ты все боисси? В участок Федора звали, ну и всё тут.

— А он сказал — к Исусу ходил! — вмешалась Соня.

— Так это и есть к Исусу! — объяснила Анна Ивановна. — В участок, значит, в полицию. А что к Исусу — так это только говорится.

Соне стало скучно. А она-то уж думала, что и правда люди могут к Исусу ходить.

— Помню я этот пятый год! — начала Анна Ивановна. — Понесла я одной купчихе заказ, букет она заказала. Богатый букет! Сирень фарфоровая с шелковыми листьями, недели две сидела с этой сиренью. Иду, и вдруг — батюшки! — на Тверском бульваре солдаты из ружей палят. В кого же, думаю, али война? Гляжу — молоденькие бегут студенты, в шинельках своих. Бегут и падают. А тут их сестры милосердия из-под пуль тащат, раненых-то, тоже молоденькие! Они этих раненых на извозчиков — увезти скорей, чтобы не забрали. А офицер команду дает — стрелять по извозчикам! Ну, уж тут я вижу — спасаться надо, да и давай бог ноги. Ужасти, что было!

— Да, было… — задумчиво сказал отец. — Рабочие за свои права воевали. Только война-то неравная была. У них прокламации, а у солдат пушки.

— А студентам чего было лезть? — возразила Анна Ивановна. — Учишься — ну и учись!

— Молодежь-то, она всегда горячо за справедливость встает…

— Ну и как же вы, Анна Ивановна, тогда выбрались? — прервала его мама. — С Тверской-то? Помню, тогда и переулки проволокой запутаны были…

— Уж и не знаю. Бежала без памяти, весь букет растрепала. Как берегла его, а все-таки попортила. Фарфор-то — он нежный, кое-где осыпались цветочки. Опомнилась, гляжу — я в Гранатном переулке. Ну, тут тихо, спокойно. Дома старинные, особняки. Барское место, бунтовать некому.

— А чего барам бунтовать? — сказал отец. — Кабы они погнули спину-то от зари до зари да в получку получили бы, что и считать нечего, может, и они бы…

— Пей чай-то, остыл совсем! — снова остановила его мама. — Да скажи, что там в газетах новенького?

— Происшествия какие есть али нету? — спросила и Анна Ивановна.

— Вот тут новости-то какие! — Отец поудобнее сложил газету. — Пишут — скоро и у нас, на Божедомке, тоже водопровод прокладывать будут.

Всем стало интересно. И больше всех — Соне.

— Какой водопровод?

— Да такой. Вода по трубам прямо в квартиру пойдет.

— Хорошо бы! — вздохнула мама. — Лей сколько хочешь. И водовозу не платить. А то ведь шестьдесят копеек каждый месяц выложи.

— И до чего додумаются люди, а? — сказала Анна Ивановна. — Уму непостижимо!

— А как же она будет по трубам на второй этаж течь? — не унималась Соня.

Но никто этого не мог объяснить — ни мать, ни отец, ни Анна Ивановна. Они еще и сами никогда не видали водопровода.

А Соне уже и тут померещилась какая-то сказка. Случится что-то чудесное, что-то необыкновенное. Для нее всюду случались чудеса!

День стоял очень жаркий. Во дворе почему-то никого не было. Соня послонялась по двору, нарисовала на заборе углем девочку и собачку, поискала стекляшек, но ничего не нашла. Скучная, сонная, жаркая тишина повисла над двором, над домом, над всей улицей. Только изредка с резким звоном проходил мимо ворот трамвай.

И тут Соне пришло в голову: а что, если сходить к Макарихе?

Соня тихонько подошла к воротам, открыла калитку и выглянула на улицу. Мама не велела ей одной выходить со двора, она каждый раз строго наказывала:

«Только смотри на улицу не ходи! Заблудишься! Под трамвай попадешь!»

Да Соня и сама не ходила на улицу — боялась. Она только открыла калитку и остановилась. Неподвижный густой зной лежал на узком тротуаре, на булыжной мостовой. Среди булыжника жарко блестели трамвайные рельсы.