«А что спрашивают? Ведь они же чужие, нашего дома не знают!»

— Ты где живешь? Как улица твоя называется?

Соня ответила без запинки:

— Старая Божедомка, дом номер шестнадцать, квартира номер четыре.

Они оба рассмеялись:

— Какая маленькая, а свой адрес знает!

Ведь им было неизвестно, что мама, наверное, сто раз заставила Соню повторить этот адрес. Вот и пригодилось!

Господа взяли Соню за руки и повели. Ей казалось, что они ведут ее куда-то совсем в другую сторону. Соня ничего не узнавала вокруг и совсем примолкла от страха.

Они уже вышли из парка — выход почему-то оказался совсем не там, где его искала Соня. Изгородь словно сама раздвинулась, и дорожка свободно вышла на тротуар. А вот и зеленый пригорок и церковь Ивана-Воина с уже погасшими куполами… А вот и знакомый угол, где всегда сидит Макариха, на земле даже ямки от ее скамеечки видны. А там, дальше, Уголок Дурова и дом с башенкой.

Соня сразу повеселела:

— Теперь я сама!

Но бородатый не выпустил ее руки.

— Нет, нет, уж мы тебя, сударыня, до самого дома доведем!

Они довели ее до самой калитки с коричневым кувшинчиком. И во двор вместе вошли. Чернобровая прачка Паня как раз полоскала белье у колодца.

— Где квартира номер четыре? — спросил у нее бородатый.

Паня испуганно посмотрела на него и на Соню. Что такое случилось?

— Это молочницына девочка, — сказала Паня. — Ступайте на задний двор, там ее мать сейчас коров доит.

Соня опять попробовала отнять руку, но бородатый господин, а за ним и молодой повели ее к матери.

На заднем дворе было грязно, пахло навозом. Но бородатый не остановился. Ступая по настланным дощечкам, он вошел в коровник. Мама с удивлением взглянула на него из-под коровы.

— А вы знаете, где ваша дочь? — строго спросил у нее господин.

Мама испугалась, вскочила. Отец давал коровам сено — охапка вывалилась у него из рук.

— Надо лучше смотреть за детьми! — сказал Сонин провожатый. — Вот мы привели ее вам.

Отец и мама очень благодарили этих людей, которые тут же и ушли. Иван Михайлович проводил их до ворот с картузом в руке.

А потом отец стал кричать на маму, что она совсем за Соней не смотрит. А мама побежала к Макарихе и стала ее упрекать, что она Соню бросила. А Макариха начала божиться, что не видала, куда Соня скрылась, думала, что она домой убежала. А тихий горбатенький художник Никита Гаврилович вдруг раскричался на всех — вот сколько народу в квартире, а девчонку бросают без призора. Он так бранился, что даже закашлялся. А мама кончила тем, что отшлепала Соню и еще раз строго-настрого запретила выходить за ворота. Ведь некогда же ей было все время смотреть за девчонкой!

Соня подняла рев. И тут отцово сердце не выдержало. Он сходил к Макарихе и принес Соне зелененький мармеладный лапоток, искристый от сахара. Отец не мог выносить, когда кто-нибудь плакал, а уже если плакала Соня — то и подавно.

Коровы тосковали в тесных и душных стойлах. У них от долгого стояния безобразно отрастали копыта, приходилось подрезать. Донимала жара, мухи, тянуло на волю… Коровы принимались мычать — то тихо и жалобно, то изо всех сил. Особенно старалась Дочка — ревела на всю Старую Божедомку.

— Травки, что ли, им нарвать где-нибудь… — сказал отец, придя из коровника. — Ревут…

— А ты, Иван Михалыч, сходи к Ивану-Воину, — посоветовала Анна Ивановна. — Я вчера мимо шла — там во какая травища, ужасти!

— Там рвать не велят — церковная!

— А ты потихоньку. Кто увидит-то?

Отец взял мешок и отправился за травой. Соня тоже увязалась с ним: она хотела помогать.

Соня шла рядом с отцом, придерживаясь за край его холщового фартука. Сейчас она уже никого не боялась — ни собак, ни мальчишек, ни нищих. А чего их бояться? Вот он, отец-то!

Как-то незаметно дошли до угла улицы. Зазеленел впереди Екатерининский парк. Вот она и церковь Ивана-Воина — красная с зеленой крышей — красуется на зеленом бугре.

Отец с Соней перешли мостовую, мимо городового, как всегда стоявшего на перекрестке. Городовой то и дело снимал фуражку и вытирал платком голову — жарко ему было стоять на посту среди сонного, залитого солнцем пыльного перекрестка. Соня дернула отца за фартук:

— Пап, а если городовой увидит?

— А что ему — горсти травы жалко, что ли? — ответил отец. — Не с косой ведь идем.

Церковь стояла тихая, безмолвная. Высокая колокольня поднималась над деревьями. Кругом, по бугру, ютились маленькие деревянные домики с ясными окошками — тут жили дьячки, псаломщики. Наверху, у самой церкви, блестел окнами хороший дом из толстых бревен с железной крышей. В этом доме жил сам батюшка, священник церкви Ивана-Воина.

Отец и Соня вошли в ограду. Около церкви никого не было. А трава и в самом деле поднималась кругом выше колен — густая, свежая, цветущая…

— Вот Дочка обрадуется! — сказала Соня.

Они начали рвать траву. Но и охапки не нарвали, как кто-то строго окликнул их. Соня испуганно подняла голову. Отец чуть мешка не выпустил из рук. Прямо перед ними на желтой дорожке, ведущей к церкви, стоял батюшка. Он был осанистый, в черной рясе, с круглой бородой и длинными волосами, падавшими на плечи из-под шелковой шляпы.

Отец сорвал с головы картуз, растерялся.

— Грабитель, — грозно сказал батюшка, — святотатец! Ты знаешь, что за оскорбление церкви — каторга?

— Батюшка, простите… — упавшим голосом сказал отец. — Маленько травы… коровам… Простите, батюшка!

— Простить! — Батюшка повысил голос, глаза его засверкали. — Как я могу тебя простить? Ты не у меня украл. Ты… — он показал рукой на небо, — ты у бога украл!

— Да неужто богу горсти травы жалко?

— А ты еще и кощунствуешь? Придется тебя, братец, отправить в участок. За воровство в святой церкви… Городовой!

Соня заплакала — сейчас отца заберут в участок! Отец тоже сильно испугался. Он стоял понурив голову, мял в руках свой рыжий картуз и только повторял:

— Простите, батюшка… Я ведь не думал… Ведь и трава-то зря у вас пропадает. Простите, батюшка, ради бога!

Батюшка еще долго ругал, стращал и стыдил отца. Слова были страшные, они грозили бедой и на этом и на том свете. А потом сказал:

— Только ради нашего господа бога прощу тебя на этот раз. А придешь еще — не прогневайся! Безбожники, нет у вас смирения перед господом! Уже на богово руку подымаете. Бог — он все видит и слышит! Накажет он тебя, накажет! Я наказывать не буду на этот раз, а он все равно накажет!

Наконец батюшка отпустил их, вернее — выгнал со своего церковного бугра. Даже нарванную траву велел вытрясти из мешка. Отец и Соня пришли домой огорченные, обиженные и с пустым мешком.

— «Не у меня украл. Ты у бога украл!» — с обидой и возмущением повторял отец слова священника. — У бога! Скажи ты пожалуйста! Бог-то велел все богатство нищим да неимущим раздать! А ему — вон что! Горсти травы ему жалко, а он на бога сваливает! «У бога украл»!

— Скажи на милость! — качала головой и Анна Ивановна, которая тут же вышла из своей комнаты. — Углядел долгогривый! Ему из окон-то все видно. С ними, с попами, не связывайся. Упекут, не оглянешься.

— Вот скажу Кузьмичу, как вы тут выражаетесь, — пошутила мама, — он вам даст «долгогривого»!

— А ну его к шутам! — отмахнулась Анна Ивановна и пошла в свою комнату. — Разве старовера переспоришь!

Кузьмич вырос в семье рогожских староверов. Торжественные обряды богослужений, долгие молитвы, непрестанные внушения, что все на свете от бога и что человек прежде всего должен почитать бога — в этом дурмане религии проходило его детство. Ребенок поверил во все — и в то, что бог всемогущ, и в то, что он требует полного повиновения от человека, и в то, что не повиноваться богу нельзя. Так оно есть, так было, так будет.