- Ай-ай! - укоризненно рассмеялся Миронов. - Не стыдно тебе, Орехов! Ты ведь небось это Сапарову говорил?

- Сапарову!

- Ой, промахнулся, - старался удержать смех Миронов. - Сапаров?.. Ах, в этой Елабуге бывал!.. Очень даже.

- Я потому и говорил.

- Вот ты какой! - Миронов, улыбаясь, подобрал с полу портфель и встал. - Ты человек думающий, товарищ Орехов. Мне тебя учить нечему. У тебя очень тяжелый период жизни, и все. Но ты сам разберешься со временем, это я уверен. Жалко, что ты заявление не хочешь обратно взять. Не возьмешь?

- Нет.

- Вижу. Ну, я тебе желаю справиться с мыслями. И вообще желаю. Будь здоров!

Попрощались, и Миронов ушел с портфелем под мышкой. Он давно уже ушел, а Орехов все еще сидел, опустив голову, на краю постели, задумчиво смотрел на свои крупные босые ноги и шевелил пальцами. Зря болтал с Мироновым, только человека задерживал. Вот теперь пошел, понес кефир своей старухе. Почему старухе? Она, кажется, молодая, только у нее что-то с желудком плохо. Вот и таскает, бедняга, ей каждый день из буфета кефир в своем продуктовом портфеле. Почему это "бедняга"? Сейчас, наверное, вытащил булочки, сидит, ссутулившись, с пустым портфелем на коленях, смотрит, как она ест и кефиром запивает, и, наверное, радуется... Похоже, что так.

В день отъезда, стоя посреди совсем уже голой комнаты, где, кроме железной койки, стола и трех табуреток, только гвозди в стене да газетный фунтик на лампочке остались, он огляделся кругом и вдруг, сам не зная почему, подошел к зеркальцу, все еще висевшему на гвоздике в простенке.

Перед этим зеркалом он всегда брился, но никогда при этом на себя не смотрел. Чудесная способность - не видеть того, что не хочешь замечать, или не замечать того, чего не хочешь видеть, подумал он и заглянул в зеркало. Он увидел слегка одутловатую, плохо выбритую и равнодушную до угрюмости рожу. Не первой молодости, несвежую рожу водителя тяжелой машины, который изо дня в день по многу часов дышит не прохладой весенних рощиц, а жаром двигателя внутреннего сгорания, да и в часы отдыха ради освежения не на лимонад налегает...

Вовка, уже перетаскавший к себе все, что Орехов не брал с собой, стаканы, коробки от папирос, старые журналы с картинками и прочее, - теперь снова зашел и спросил:

- А зеркало? Позабыл?

- Зеркало... Забирай и зеркало, это больно паршивое, не возьму.

Вовка с удовольствием схватил зеркало и стал протирать рукавом:

- Чем еще паршивое? Хорошев. Тебе самому сгодится!

- Рожа выглядывает оттудова больно мерзкая! - сказал Орехов и подтолкнул Вовку в плечо: - Забирай и уходи!.. Слыхал? Я там другое себе куплю.

- Чудак-рыбак, ну гляди, я беру! - сказал Вовка и утащил зеркало.

Орехов остался один, и его вдруг охватило отчаяние. Не то скрытое, подавленное, о каким он жил все последнее время, а открытое, такое, что, как густой дым, все заполняет вокруг, вытесняет воздух из комнаты так, что и дышать, кажется, нечем.

Возбуждение перед отъездом и оживление от мысли, что кончается его здешняя жизнь, - вдруг все это ушло. Странным образом именно в эту минуту он понял, что ничего доброго не будет впереди. Ничего не развяжет его отъезд. Куда бы он ни приехал, хоть в Австралию, в Рио-де-Жанейро или Мурманск, - все равно из зеркала будет выглядывать та же рожа, где бы он ни оказался, всюду за ним будет таскаться этот мужик, опротивевший ему до отвращения, всюду он будет с ним, и никуда от него не уехать, сколько ни меняй квартир и городов.

На вокзал он приехал вместе о Дрожжиным и Вовкой - втроем. Приехал с полным сознанием, что ему ехать надо, но куда именно ехать и зачем - это все оставалось не очень-то ясным. Собственно, самым главным было желание оборвать эту жизнь, но не отступала и мысль, что все, от чего он стремился уйти, отвязаться, уехать, все равно сядет в один поезд с ним, и вместе с ним уедет, и вместе слезет на любой остановке, хоть выскочи на ходу ночью посреди голой степи.

- Эх, до чего я тебе завидую! Ну прямо завидую, что ты едешь! - стонал Дрожжин, когда они, зайдя в вокзальный ресторан, выпивали на прощание, позабыв даже узнать, когда отходит поезд, да и не решив, куда он должен отходить. - Это неважно - куда! А ты концы оборвал за собой и носом повернулся в океан! Ну, в самом крайнем случае потонешь. И то лучше!

- Болтай! - басом сказал Вовка. Он сидел за столом напротив отца и насасывался лимонадом - ему поставили целую бутылку, живот уже раздуло, а не допить было жалко, он икал, но опять присасывался к стакану, хотя уже не лезло.

- Я-то от души тебе... чтоб не утопиться, а пристать к теплому берегу! От души! - Дрожжин потянулся чокнуться. - И если ты обнаружишь мало-мальски где нам подходящее, ну, жить можно, ты сразу телеграмму давай с адресом и выходи встречать. Мы с Вовкой все бросим и приедем в то место, где ты будешь находиться!.. Потому что нам с ним тут обрыдло... Вова, поедем на повое место к дяде...

- Поехали! - сказал Вовка рассеянно и икнул лимонадом. Потом вдруг оживился и бодро добавил: - Поехали! Дядя Орешкин, шлепай нам телеграмму, где устроился. Мало-мальски, и сразу давай! А?

- Ладно, - сказал Орехов. - Не потону, дам телеграмму с оплаченным ответом.

Вовке все очень нравилось на вокзале, нравилось надуваться лимонадом за одним столиком со взрослыми, нравилось, что кругом снуют озабоченные люди, пахнет невиданными кушаньями, большой самовар стоит на прилавке, под стеклом выставлены разные интересные тарелочки с закуской, играет музыка и все разом разговаривают, а потом начинает галдеть громкоговоритель, объявляя, что куда-то уходит поезд или вдруг приходит откуда-то!

Когда они наконец добрались до кассы и купили билет, оказалось, что поезд вот-вот уйдет, и они все втроем весело бежали вдоль платформы. Орехов вскочил в последнюю минуту на подножку, и тут же поезд начал понемножку трогаться с места. Вовка вдруг понял, что он сам-то остается, сейчас придется отправляться в барак и даже свойского соседа Орехова не будет, и неожиданно взвыл, отпихивая проводника, с воплем полез на ступеньки и потянул за собой отца, а когда тот его оттащил, злобно брыкался в отцовых руках и рвался за вагоном. Ему, наверное, хотелось крикнуть что-нибудь вроде "Не уезжай!", но он не сумел найти таких слов и, в слезах и ярости отбиваясь руками и ногами, вопил: "Куда ты, черт нехороший, без нас... Ну ладно, погоди ты у меня!.."

Билет он купил все-таки не до Рио-де-Жанейро и не до Семипалатинска, а всего до Мокшанска, того самого, откуда пришло письмо.

Когда поезд остановился, он медленно сошел с подножки, поставил чемодан и, засунув руки в карманы, бесцельно остался стоять, поглядывая на освещенные окна поезда, который его привез, точно не вполне уверенный, что именно тут ему нужно было сходить.

После двухминутной остановки окна сдвинулись, медленно поползли, побежали и наконец быстро замелькали перед глазами, платформа опустела, и только после этого он повернулся и осмотрелся вокруг.

Платформа была та самая, с которой он несколько лет назад в последний раз белым, снежным, холодным днем уезжал на фронт. Сейчас в густых весенних сумерках над железнодорожными путями пахло цветущей липой и невдалеке желто светилось окошко пивного ларька, около которого тлели красные огоньки папирос и звякали толстым стеклом кружки.

Он подошел к ларьку и тоже спросил себе кружку и, как другие, прислонившись к деревянной стенке балаганчика, медленно прихлебывая, выпил пиво и выкурил папиросу. Потом подобрал чемодан и знакомым ходом прошел через вокзал, похожий, как родной брат, на девяносто девять других таких же вокзалов, через которые ему случалось проходить, и, сойдя с крыльца, ступил в мягкую пыль площади, окруженной высокими, шелестящими в темноте старыми липами.

Дальше дорога была знакомая, не забылась.

Добравшись до переулка, он завернул за последний угол и еще издали услышал бестолковое рычанье мотора грузовика и скрежет переключаемых передач. Подойдя ближе, увидал машину, груженную дровами, которая толклась на месте, то дергаясь рывками вперед, то пятясь задним ходом, старалась въехать и все не попадала в узкие ворота двора.