Несколько дней после этого Абернати не показывался. Затем я снова поймал его; но поскольку он за это время ничего не стащил, отпустил его с напутственными словами — на сей раз весьма дружескими, хотя в первый раз был с ним довольно суров, — и дал ему еще сыра. В течение недели я ловил его через день, и единственная неприятность произошла у нас с ним, когда я, положив приманку, оставил мышеловку закрытой. Мышонок не мог достать сыр и начал так буянить, что разбудил меня, и я впустил его внутрь. После этого я понял, что добрососедские отношения наладились, и обходился без мышеловки, просто оставляя ему сыр. Сначала Абернати не брал сыр, если тот  не лежал в мышеловке, но потом проникся ко мне таким доверием, что ел прямо на полу, хотя я с самого начала предупреждал его, что кто-нибудь из живущих поблизости может подложить ему отравленную пищу, и считаю, что достаточно напугал его. Как бы там ни было, мы прекрасно ладили. И вот, ко мне жалась до смерти испуганная Глория, а в центре прихожей на полу сидел Абернати, подергивая носиком и потирая лапками. Все еще смеясь, я вдруг почувствовал угрызения совести.

Абернати не получал сыра с позавчерашнего вечера! Sic semper amoris[11]. Все мои мысли были настолько заняты Глорией, что я забыл о своих обязанностях.

— Дорогая, я позабочусь о нем, — ободряюще сказал я Глории. Подвел ее к мягкому креслу и пошел за Абернати. Щелкнул языком о передние зубы — издав звук, которым всегда подзывал мышонка, когда давал сыр. Он подбежал ко мне, увидел Глорию, заколебался, потом махнул хвостиком, словно решив "черт с ней", и побежал вверх по моей брючине.

К счастью, по наружной стороне.

Затем Абернати сидел, крепко вцепившись в мою ладонь, пока я другой рукой шарил в холодильнике в поисках сыра. И не набросился на сыр сразу, а сначала позволил снова рассмотреть свои ушки. Вы никогда в жизни не видели таких красивых ушек. Я дал ему сыру, и отломил еще кусочек на сладкое, и посадил его в уголок у раковины. Затем вернулся к Глории, которая наблюдала за мной, расширив глаза и вздрагивая.

— Лео.., как ты можешь касаться его?

— К мыши приятно прикасаться. Ты никогда не пробовала?

Она содрогнулась, словно я был Горацио, только что беседовавший с тенью.

— Я их не выношу.

— Мышей? Только не говори, что такой человек, как ты, может страдать традиционной викторианской ненавистью к мышам!

— Не смейся, — сказала она слабым голосом. — Не только к мышам. К любому маленькому зверьку — к лягушкам, ящерицам, и даже котятам и щенкам. Мне нравятся взрослые собаки, и кошки, и лошади. Но так или иначе... — Она снова содрогнулась. — Когда я слышу, как маленькие коготочки стучат по полу, или вижу, как маленькие существа бегают вдоль стен, я просто схожу с ума. Я вытаращил глаза.

— Когда ты слышишь... Да, хорошо, что ты не осталась в прошлый вечер еще на час.

— В прошлый вечер?..

Потом она повторила: "В прошлый вечер?.." совершенно другим тоном, взгляд ее был обращен внутрь, глаза лучились счастьем. Она фыркнула.

— В прошлый вечер я рассказывала... Артуру об этой своей небольшой фобии.

Если я думал, что умелое обращение с мышонком зачтется в мою пользу, то явно ошибался.

— Ты лучше беги, — сказал я с горечью. — Может быть, Артур ждет.

— Да, — согласилась она без малейшего раздражения, — может быть, ждет. До свидания, Лео.

— До свидания. Мы помолчали.

— Ну, — повторила она, — до свидания.

— Да, — отозвался я, — я позвоню тебе.

— Непременно, — сказала она и ушла.

Я долго сидел на кушетке, стараясь свыкнуться с тем, что произошло.

Не стоило обманывать себя: что-то произошло между нами. Главным образом, что-то по имени Артур. Я никак не мог понять, как он мог возникнуть — при наших отношениях с Глорией. За всю свою жизнь и во всех книгах, что я прочел, я не встретил ничего подобного такому слиянию душ. Мы оба почувствовали это, когда встретились; такое не исчезает. Артуру предстояло небывалое соперничество, поскольку было очевидно, что у Глории совершенно те же качества, что у меня, и одно из них — верность. Я мог бы понять — если бы очень постарался — как другой человек мог перешибить меня в том или ином отношении. Есть люди, у которых больше ума, красоты, силы. И с нами бы ничего не случилось, если бы я лишился любого из этих качеств. Но не верности! Нет! Она слишком велика; ничто из того, что у нас есть, не может возместить утрату верности.

Я поднялся, чтобы зажечь свет, и поскользнулся. Пол был влажный. Не только влажный, еще и мягкий. Я с трудом добрался до семирожковой лампы и врубил полный свет. Комната была засыпана тапиокой. На полу ее слой доходил до лодыжек, на стульях и кушетке толщина его была несколько дюймов.

— Она сейчас думает о тапиоке, — сказала Голова. Только на сей раз это была не голова, а дряблая масса живой ткани. В ней виднелись пульсирующие кровеносные сосуды. Желудок мой судорожно сжался.

— Ах, прости, я не в фокусе.

Отвратительное месиво — очевидно, обнаженный мозг — придвинулось ближе и сделалось лицом.

Я вытащил ногу из вязкой массы, отряхнул ее и поставил обратно.

— Хорошо, что она ушла, — произнес я хрипло.

— Тебя пугает эта штука?

— Нет! — сказал я. — Конечно, нет!

— Она исчезнет, — объявила Голова. — Послушай, жаль огорчать тебя, но это не сизигий. Ты пропал, парень.

— Что не сизигий? — задал я вопрос. — И что — сизигий?

— Артур. Вся эта история с Артуром.

— Уходи, — проскрипел я. — Говори осмысленно или уходи. Лучше уходи.

Голова покачалась из стороны в сторону с самым доброжелательным выражением.

— Оставь, — сказала она. — Забудь все. Помни только хорошее и отойди в сторонку.

— Но ты вовсе не хорошее, — пробормотал я, с трудом пробираясь к книжному шкафу. Взял словарь, сердито поглядывая на голову, на лице которой сочувствие мешалось с удивлением. Внезапно тапиока пропала. Я листал книгу. Сиерра, сиеста, сизаль...

— Нашел, — сказал я торжествующе. И прочел:

— "Сизигий — одна из точек, в которых Луна наиболее близка к Земле и Солнцу, в новолуние или полнолуние". Ты хочешь сказать, что я влип в какое-то астрологическое колдовство?

— Вовсе нет, — быстро проговорила Голова, — но должен заметить — если это все, что говорится в твоем словаре по поводу сизигия, то словарь не очень хорош. — И с этим исчезла.

— Но... — сказал я рассеянно, снова заглядывая в словарь. Да, больше ничего о сизигии там не было. Чувствуя дрожь во всем теле, я поставил его на место.

Что-то пушистое, размером с кошку, пронеслось по воздуху и вцепилось мне в плечо. Я испуганно попятился, врезался в шкафчик с пластинками и шлепнулся на спину рядом с дверью. Зверек перепрыгнул на кушетку и уселся, разложив длинный пушистый хвост по спине, не сводя с меня блестящих, как самоцветы, глаз. Это была белка.

— Привет! — сказал я, поднимаясь на колени, затем вставая на ноги. — Откуда ты тут взялась?

Белка характерным быстрым движением скакнула на край кушетки и замерла, широко расставив все четыре лапы и задрав голову; хвост вычерчивал в воздухе траекторию только что совершенного скачка, а сам зверек уже был готов немедленно прыгнуть в любом направлении, хоть на потолок. Я смотрел на белку в некотором замешательстве.

— Пойду взгляну, нет ли у меня грецких орехов, — сказал я ей. И направился к двери. Белка прыгнула на меня. Я поднял руку, чтобы прикрыть лицо. Белка снова вцепилась когтями в мое плечо и скакнула с него...

Как я понимаю, скакнула в четвертое измерение или куда-то в этом роде. Поскольку я искал ее под кроватью, под стульями, в стенном шкафу, в буфете и на стеллаже, и не обнаружил ничего похожего. Она исчезла совершенно, как и слой тапиоки...

Тапиока! Что говорила голова о тапиоке? "Она сейчас думает о тапиоке". Она — это Глория, разумеется. Все это безумие каким-то образом связано с Глорией.