Спешит на судно вновь прибывшее

За прошлогоднею газетой.

Ему ль не знать, на зуб не пробовать,

Не ужасаться в долгих думах,

Как тщетна всяческая проповедь

Пред ликом идолов угрюмых?

Ему ль не помнить взгляда карего

Служанки злой, дикарки юной,

В котором будущее зарево

Уже затлело над лагуной?

...Скажи, откуда это знание?

Тоска ль по праздничным широтам,

Которым старая Британия

Была насильственным оплотом?

О нет, душа не этим ранена,

Но помнит о таком же взгляде,

Которым мерил англичанина

Туземец, нападая сзади.

О, как я помню злобу черную,

Глухую, древнюю насмешку,

Притворство рабье, страсть покорную

С тоской по мщенью вперемешку!

Забыть ли мне твое презрение,

Прислуга, женщина, иуда,

Твое туземное, подземное?

Не лгу себе: оно - оттуда.

Лишь старый Булль в своей наивности,

Добропорядочной не в меру,

Мечтал привить туземной живности

Мораль и истинную веру.

Моя душа иное видела

Хватило ей попытки зряшной,

Чтоб чуять в черном лике идола

Самой природы лик незрячий.

Вот мир как есть: неистребимая

Насмешка островного рая,

Глубинная, вольнолюбивая,

Тупая, хищная, живая:

Триумф земли, лиан плетение,

Зеленый сок, трава под ветром

И влажный, душный запах тления

Над этим буйством пышноцветным.

...Они уйдут, поняв со временем,

Что толку нет в труде упорном

Уйдут, надломленные бременем

Последних белых в мире черном.

Соблазны блуда и слияния

Смешны для гордой их армады.

С ухмылкой глянут изваяния

На их последние парады.

И джунгли отвоюют наново

Тебя, крокетная площадка.

Придет черед давно желанного,

Благословенного упадка

Каких узлов ни перевязывай,

Какую ни мости дорогу,

Каких законов ни указывай

Туземцу, женщине и Богу.

СУМЕРКИ ИМПЕРИИ

Назавтра мы идем в кино

Кажется, на Фосса. И перед сеансом

В фойе пустынно и темно.

И.Богушевская.

Мы застали сумерки империи,

Дряхлость, осыпанье стиля вамп.

Вот откуда наше недоверие

К мертвенности слишком ярких ламп,

К честности, способной душу вытрясти,

К ясности открытого лица,

Незашторенности, неприкрытости,

Договоренности до конца.

Ненавидя подниматься затемно,

В душный класс по холоду скользя,

То любил я, что необязательно,

А не то, что можно и нельзя:

Легкий хмель, курение под лестницей,

Фонарей качание в окне,

Кинозалы, где с моей ровесницей

Я сидел почти наедине.

Я любил тогда театры-студии

С их пристрастьем к шпагам и плащам,

С ощущеньем подступа, прелюдии

К будущим неслыханным вещам;

Все тогда гляделось предварением,

Сдваивалось, пряталось, вилось,

Предосенним умиротворением

Старческим пронизано насквозь.

Я люблю район метро "Спортивная",

Те дома конца сороковых,

Где Москва, еще малоквартирная,

Расселяла маршалов живых.

Тех строений вид богооставленный,

Тех страстей артиллерийский лом,

Милосердным временем расплавленный

До умильной грусти о былом.

Я вообще люблю, когда кончается

Что-нибудь. И можно не спеша

Разойтись, покуда размягчается

Временно свободная душа.

Мы не знали бурного отчаянья

Родина казалась нам тогда

Темной школой после окончания

Всех уроков. Даже и труда.

Помню - еду в Крым, сижу ли в школе я,

Сны ли вижу, с другом ли треплюсь

Все на свете было чем-то более

Видимого: как бы вещью плюс.

Все застыло в призрачной готовности

Стать болотом, пустошью, рекой,

Кое-как еще блюдя условности,

Но уже махнув на все рукой.

Я не свой ни белому, ни черному,

И напора, бьющего ключом,

Не терплю. Не верю изреченному

И не признаюсь себе ни в чем.

С той поры меня подспудно радуют

Переходы, паузы в судьбе.

А и Б с трубы камнями падают.

Только И бессменно на трубе.

Это время с нынешним, расколотым,

С этим мертвым светом без теней,

Так же не сравнится, как pre-coitum

И post-coitum; или верней,

Как отплытье в Индию - с прибытием,

Или, если правду предпочесть,

Как соборование - со вскрытием:

Грубо, но зато уж так и есть.

Близость смерти, как она ни тягостна,

Больше смерти. Смерть всегда черства.

Я и сам однажды видел таинство

Умирания как торжества.

Я лежал тогда в больнице в Кунцево,

Ждал повестки, справки собирал.

Под покровом одеяла куцего

В коридоре старец умирал.

Было даже некое величие

В том, как важно он лежал в углу.

Капельницу сняли ("Это лишнее")

И из вены вынули иглу.

Помню, я смотрел в благоговении,

Как он там хрипел, еще живой.

Ангелы невидимые веяли

Над его плешивой головой.

Но как жалок был он утром следующим,

В час, когда, как кучу барахла,

Побранившись с яростным заведующим,

В морг его сестра отволокла!

Родственников вызвали заранее.

С неба лился серый полусвет.

Таинство - не смерть, а умирание.

Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.

Вот она лежит, располосованная,

Безнадежно мертвая страна

Жалкой похабенью изрисованная

Железобетонная стена,

Ствол, источенный до основания,

Груда лома, съеденная ржой,

Сушь во рту и стыд неузнавания

Серым утром в комнате чужой.

Это бездна, внятная, измеренная

В глубину, длину и ширину.

Мелкий снег и тишина растерянная.

Как я знаю эту тишину!

Лужа замерзает, арка скалится,

Клонятся фонарные столбы,

Тень от птицы по снегу пластается,

Словно И, упавшее с трубы.

* * *

Тоталитарное лето! Полурасплавленный глаз

Блекло-янтарного цвета, прямо уставленный в нас.

Господи, как припекает этот любовный догляд,

Как с высоты опекает наш малокровный разлад!

Крайности без середины. Черные пятна теней.

Скатерть из белой холстины и георгины на ней.

Все на ножах, на контрастах. Время опасных измен

И дурновкусных, и страстных, пахнущих

пудрой "Кармен".

О классицизм санаторный, ложноклассический сад,

Правильный рай рукотворный лестниц,

беседок, дриад,