И Ладимировский вгляделся вдаль, представляя себе вдалеке карету с величайшим русским поэтом.

— Пушкин много где проезжал. Вот если бы он нашему городу стихи посвятил — тогда, конечно…

— Ах, я был тогда совсем ребенком… Если бы я мог…

Пушкин ничего этой местности не посвятил — проехал, словно не заметил. И если бы не подорожняя, обнаруженная Агамемноном Фемистоклювичем, город бы взаимно не знал о визите поэта.

Собственно на то имелись причины: на минуту проезда поэту было немногим более двадцати лет. Ни «Евгений Онегин», ни «Борис Годунов» им еще не были написаны. «Кавказский пленник» лежал в набросках. «Руслан и Людмила» печатались в первой редакции, воспринятой критиками прохладно.

Дальше Рязанин и Ладимировский заспорили о чем-то еще, столь же пустяковом, а Аркадий думал об ином.

Выше по реке где-то напротив кладбища, что лежало между рекой и Бахмутским трактом, на левом же береге реки был скифский курган. Поля вокруг него уже давно распахали, но сам курган не трогали, очевидно, опасаясь потревожить древних богов.

Наверху кургана, словно часовые, стояли две каменные бабы. Они смотрели на дорогу сейчас, они были тут, когда здесь проезжал Пушкин, когда город основывался, когда степями владели половцы, греки…

Удивительно, — думал Аркадий. — Пока греки строили города, архитектурные достижения скифов сводились к насыпанию холмов. Аналогично, трудно было представить, что в те времена, когда резец Праксителя был занесен над хладным мрамором чтоб высечь очередную Афродиту, другой человек, скульптор-кочевник вырезал из истукана невнятного пола.

Удивительно, как греки не разбили этих баб? Верно, этот неусыпный взгляд выводил из себя стражей на стенах древней Аретусы. Но скифы и греки одно время населяли эти степи вместе, и такое непочтение могло привести к войне…

Скифские истуканы были вырезаны из известняка, из которого по рассказам была сложена и Аретуса — город если не белый, то светло-серый. Камень это добывали в каменоломнях, которые были по ту сторону от кургана, у поселка Кокотеевка…

И ведь надо же: от города остались лишь кое-где стены, да обломки камня, а скифские бабы сохранились почти в своей первозданной нелепости.

Стояла всеиспепеляющая жара, но ласточки жались к земле, суля скорую перемену в погоде. И вдруг, прервав мысли Аркадия, внезапно суховей, веющий с полей, сменился. С моря подул ветер, но не освежающий бриз, а словно дохнуло откуда-то могильным холодом.

На долю секунды исчезло солнце, но пока подняли головы вверх — это непонятное явление и прекратилось. Вокруг встречающих закружил холодный вихрь, затрепал фалды и подолы платьев, рушник, на котором дорогих гостей ожидал каравай, зашвырнул в солонку и в краски художнику дорожной пыли. А после утих, словно и не было.

— Не к добру это, когда ветер так меняется, — заметил зевака, стоящий сзади от Аркадия.

— А ведь освежает изрядно! — вздрогнул кто-то справа, но уверенности в его голосе не было.

— Говорю вам, что-то нехорошее грядет, — не умолкал кто-то невидимый Аркадию.

На этого зеваку шикнули и он замолчал, но ропот по толпе прокатился и даже усилился. Городничий и Ладимировский переглянулись: бормотание было нехорошее, в каком обычно скрывается недовольства и зреют тугие зерна мятежа.

Но — пронесло.

Тут же на далеком холме замахал руками добровольный дозор, собранный из мальчишек.

— Едут!

Пыль с одежд и из солонки была удалена, одежды поправлены, и из-за холма показалась кавалькада из полудюжины колясок и уж не разобрать сколько всадников.

— Беда городу… — пробормотал городничий. — Мало было городу Ники с его шайкой, так это вообще разорение едет.

— Ну, это же спасители отечества! — возразил Ладимировский, быстрыми мазками нанося процессию. — Многие из них скоро погибнут за родину…

— Только на то и надежда…

Через десять минут кавалькада приблизилась, и остановилась около ожидавших горожан. Музыканты сыграли «Коль славен наш Господь в Сионе». Играли славно, так что прибывший генерал-фельдмаршал граф Колокольцев утер слезу. Сыгранность, впрочем, Аркадия не удивляла: на Бастионе ядра были под счет, и, не имея других занятий, солдаты упражнялись в музыке, а кто лишен был слуха — в шагистике.

После — замешкались. Никто не знал, когда следует вручать хлеб-соль: до приветственной речи или после. Потому каравай с солонкой, было, почти поднесли к проголодавшимся в пути генералам, а после — убрали из-под носа, ожидая пока будет произнесена городничим речь.

Та, словно на зло, была затянута и витиевата — ее всю ночь составлял Агамемнон Фемистоклювич, директор уездного училища, прозванный за зычный голос Армагеддоном. Но в записной Аркадий сделал лишь краткую пометку: «Городничий произнес трогательное приветствие».

Пока звучала речь, Аркадий сумел рассмотреть будущих спасителей отечества. Их вид удивлял, но совсем не в том смысле, что хотелось бы. Генерал Рязанин походил на своего брата, хотя выглядел откровенно жуликовато. Но в том было еще полбеды: ведь проныра и хитрец мог провести и противника. А вот генерал-фельдмаршал Колокольцев вид имел несколько абстрактный. Когда к нему обращался городничий, тот глядел куда-то в сторону, словно испытывал неловкость смотреть человеку в глаза. Городничий же искал понимания, взгляда, и, жестикулируя, смещался туда, куда смотрел Колокольцев. Но тот снова направлял взор в иную сторону.

Речь всем причиняла неудобство, и городничий ее закруглил чуть за половину. Вручили хлеб-соль, после чего прибывшие и встречающие смешались, братья Рязанины обнялись.

— А теперь, господа, прошу ко мне в дом! — после позвал городничий. — Перекусите с дорожки!

Жил городничий недалече, вниз по Торговой.

Его особняк стоял не окнами на улицу, как большинство домов в городе, а в глубине двора, за палисадником. Таких больших участков как у Рязанина в центре города оставалось — раз-два и обчелся. Первым горожанам нарезали землю щедро, но затем, когда дела в городе пошли в гору, многие не справились с искушением, разделили свои владения, продали по частям.

Во дворе под аркой, увитой виноградными лозами, стоял стол, укрытый белой тканью на нем — угощения: все больше то, чем славен был приазовский край: хлеб, фрукты. В больших пузатых бутылках стояло вино, в бутылках поменьше — наливочка. Самогонки, коей весьма не брезговали мужчины, выставлено не было. Во-первых, потому что Варвара Матвеевна, жена городничего пьянство не уважала. Во-вторых, разумно полагала она — гости с дороги, стало быть, наверняка отправятся отдыхать, и кормить их досыта — все равно, что переводить продукты.

И действительно: все больше разговаривали.

Генерал Рязанин в родных краях не был уже лет восемь, и со многими ему приходилось знакомиться заново. Что касалось графа и его супруги, то им здесь все было впервые и внове.

— Единственный журналист на сто верст! — рекомендовал городничий Аркадия заезжим генералам.

— Не люблю газетчиков. Вечные прощелыги! — поморщился Колокольцев. — Помню, в Петербурге раз такие эпиграммы про меня написали…

Генерал Рязанин был более милостив:

— Напрасно вы так, Семен Петрович. Газеты — наш помощник. Она должна воспитывать средь обывателей патриотизм, побуждать оказывать помощь нашим войскам. Я вот читал что в Крыму некая Найтингел…

— Патриотично ли нам брать пример с неприятеля?…

В начинавшийся спор ввернулся давешний знакомец Аркадия — штабс-ротимстр.

— Позвольте рекомендоваться: штабс-ротмистр Муравьев Арсений Петрович. Совершаю путешествия по азовскому побережью. Имеется прожект строительства казенной сталелитейной мануфактуры в этих краях.

— Надо же, как интересно! — воскликнул Аркадий. — Не могли бы вы сказать несколько слов для читателей нашей газеты.

Одними глазами штабс-ротмистр показал: осторожней, мой мальчик, не переигрывай.

— Это что же? — возмутился Ладимировский, стоящий рядом. — Настроят печей, которые будут дымить днем и ночью? Пепел и копоть покроет наше море? Наши поля? Да за что нам такое наказание? Стройте его в Мариуполе!