Вряд ли стоит описывать, какие чувства охватили капитана Бартона после внимательного прочтения этого письма. Несколько последующих дней бравый морской волк был необычно угрюм и рассеян, но никто так и не догадался, почему.

Что бы ни думал он о призрачных шагах за спиной, странные письма никоим образом не могли быть обманом чувств. И вряд ли можно было назвать совпадением то, что приходили они тотчас за появлением загадочных шагов.

Капитан, смутно и инстинктивно, связывал эти события с некоторыми эпизодами из своего прошлого, теми, о которых он менее всего любил вспоминать.

Случилось, однако, что как раз в те дни, когда капитан Бартон готовился к скорой свадьбе, ему пришлось — может быть, к счастью для него самого — вплотную заняться одной давней и хлопотной тяжбой об имуществе.

Спешка и суета, неизбежные в судебных делах, постепенно естественным образом развеяли подавленное настроение капитана, к вскоре он обрел привычную бодрость духа.

Однако даже в эти дни его то и дело тревожили невидимые шаги, полуслышные, едва различимые. Они звучали у него за спиной, когда он проходил по самым безлюдным местам, и ночью, и при свете дня, однако шорохи эти были настолько обрывочны и неуловимы, что часто он, к вящему своему удовольствию, не мог сказать наверняка, слышал ли он их на самом деле, или же это всего лишь игра распаленного воображения.

Однажды вечером он шел к палате общин вместе с мистером Норкоттом, парламентарием, нашим общим знакомым. Это был один из тех редких вечеров, когда мне случилось оказаться рядом с капитаном Бартоном. По дороге я заметил, что время от времени он замолкает и уносится в мыслях куда-то далеко, словно пытается подавить приступы внезапного тревожного беспокойства.

Позже я узнал, что на протяжении всей нашей прогулки он слышал за спиной хорошо знакомые шаги.

На этом, однако, и закончилась первая стадия его таинственного недуга. Вскоре болезнь перешла в новую, совершенно отличную фазу.

В тот вечер я невольно стал свидетелем первого события в долгой цепочке, приведшей капитана Бартона к предначертанному концу. И если бы за этим эпизодом не последовали другие, куда более чудовищные, вряд ли он сохранился бы в моей памяти.

В переулке, ведущем от Колледж-Грин, к нам торопливо приблизился человек, о котором я помню только то, что он был небольшого роста, походил на иностранца и носил меховую дорожную шапку. Охваченный буйным волнением, он быстро и неистово бормотал что-то про себя.

Странный человечек остановился прямо перед Бартоном, шедшим впереди, и минуту-другую вглядывался в него с безумной яростью и злобой в глазах. Затем, внезапно отвернувшись, той же самой сбивчивой походкой зашагал прочь и скрылся в боковом переулке. Хорошо помню, что внешность и поведение этого человека потрясли меня до глубины души; я ощутил, что он опасен, кровожаден, как кровожадны бывают дикие звери — такие чувства редко возникают в присутствии человеческого существа. Тем не менее, нельзя сказать, чтобы ощущения эти переполнили меня тревогой или волнением — просто мне бросилось в глаза необычайно злобное лицо, искаженное безумной лихорадкой.

Меня, однако, изумило поведение капитана Бартона. Я знал, что он человек храбрый, способный без трепета взглянуть в лицо настоящей опасности — тем более странной показалась мне его реакция. Он отступил от человечка на пару шагов и то ли в бешенстве, то ли в ужасе молча схватил меня за руку, а когда незнакомец исчез, грубо оттолкнул меня, пробежал следом за ним несколько шагов, растерянно остановился и присел на скамью. Никогда я не видел его таким напуганным. Неизмеримая мука исказила суровое лицо.

— Ради Бога, Бартон, скажите, что случилось? — спросил Норкотт, наш товарищ, не на шутку встревожившись за друга. — Вам нехорошо? В чем дело?

— Что он сказал? Я не расслышал. Что? — вопрошал Бартон, не обращая внимания на спутника.

— Что за ерунда, — удивленно произнес Норкотт. — Какая разница, что он там сказал. Да, Бартон, вижу, вам и впрямь нехорошо. Я приведу кэб.

— Нехорошо? Нет, что вы, — пробормотал Бартон, с усилием стряхивая с себя наваждение. — Но, правду говоря, я устал — переработал малость. Да и заботы одолели. Знаете, я ведь был в Чансери, а судебный процесс — такое хлопотное занятие. Сегодня вечером мне и впрямь нездоровилось, но теперь уже лучше. Пойдемте дальше, хватит прохлаждаться.

— Нет, нет. Послушайтесь моего совета, Бартон, отправляйтесь домой. Вам нужно отдохнуть, вы очень плохо выглядите. Я непременно провожу вас домой, — настаивал его друг.

Я поддержал Норкотта. Нам не пришлось долго уговаривать Бартона. Он оставил нас, отказавшись от провожатых. Я не был настолько близко знаком с Норкоттом, чтобы обсуждать происшедшее, однако по некоторым замечаниям общего характера убедился, что он не более меня удовлетворен ссылками нашего друга на внезапное недомогание и что здесь кроется какая-то зловещая тайна.

На следующий день я зашел к Бартону, справился о нем у слуги и услышал, что капитан по возвращении накануне ночью ни разу не выходил из комнаты.

Впрочем, болезнь его несерьезная, и он рассчитывает поправиться через день-другой. Рано утром он послал за доктором Ричардсом, знаменитым в те дни медиком, имевшим в Дублине обширную практику, и беседа их, говорят, носила довольно странный характер.

Капитан рассказывал о симптомах своей болезни отрывочно и бессвязно, словно не был заинтересован в выздоровлении, и дал понять, что волнуют его проблемы куда более существенные, нежели нынешнее легкое недомогание. Он жаловался на сердцебиение и головную боль.

Доктор Ричардс задал ему, среди прочих, вопрос о том, не заняты ли его мысли некими тревожными или беспокоящими событиями.

Капитан поспешно и чуть ли не обиженно отверг это предположение. Тогда врач заявил, что, по его мнению, с пациентом не случилось ничего более серьезного, чем легкое расстройство пищеварения, сделал соответствующие назначения и хотел уже откланяться, как вдруг мистер Бартон, словно вспомнив о чем-то важном, остановил его.

— Прошу прощения, доктор, чуть не забыл. Вы позволите задать вам парочку медицинских вопросов? Возможно, они покажутся вам глупыми, однако я держал пари, и от ваших ответов зависит, выиграю ли я его. Надеюсь, вы простите мою безрассудность?

Врач охотно согласился ответить на все вопросы.

Бартону, казалось, нелегко было начать; он помолчал с минуту, подошел к книжному шкафу, вернулся обратно, наконец сел в кресло и произнес:

— Вопросы мои покажутся вам ребяческими, однако без них я не смогу выиграть пари. Вначале я хотел бы узнать кое-что о столбняке. Если человек страдает этим заболеванием и умирает от него не до конца, а так, что врач невысокого мастерства констатирует смерть — может ли он в конце концов поправиться?

Врач улыбнулся и покачал головой.

— Но… но ведь может произойти ошибка, — настаивал Бартон. — Предположим, что медик оказался невеждой — может ли он настолько войти в заблуждение, чтобы принять переход болезни в более тяжелую фазу за истинную смерть?

— Человек, который своими глазами видел смерть, — был ответ, — никогда не ошибется в случае столбняка.

Бартон задумался.

— Теперь я задам вопрос, пожалуй, еще более ребяческий. Но сначала скажите, пожалуйста, каковы установления в больницах других стран, например, в Неаполе? Не слишком ли они небрежны и расплывчаты? Не бывает ли там, например, ошибок при регистрации имен?

Доктор Ричардс признал, что недостаточно осведомлен в этой предмете.

— Хорошо, доктор, тогда я задам свой последний вопрос. Вы, может быть, посмеетесь, но мне необходимо выяснить это. Существует ли на свете такая болезнь, которая заметно уменьшает и рост человека, и все его размеры — болезнь, при которой человек как бы сжимается во всех пропорциях, но тем не менее полностью сохраняет свой внешний облик — за исключением только роста и объема? Существует ли среди всего многообразия человеческих недугов такая болезнь, пусть редчайшая, малоизвестная?