В продолжение этой речи Бартон трясся всем телом так сильно, что Монтегю не на шутку встревожился и поспешно вернулся к теме, которая, казалось, до сих пор действовала на капитана весьма умиротворяюще.

— Это был не сон, — заметил Бартон, немного помолчав. — Совершенно иное состояние, ни на что не похожее. Тем не менее я все чувствовал, видел и слышал так же отчетливо, как сейчас — это было наяву.

— И что же вы видели и слышали? — спросил его товарищ.

— Очнувшись от обморока, я увидел его, — продолжал Бартон, будто и не слышал вопроса. — Все происходило медленно, очень медленно. Я лежал на берегу большого озера, у самой воды, вокруг тянулись холмы, окутанные туманом, все было залито мягким, грустным розовым светом. Картина была пронизана печалью и одиночеством и тем не менее казалась прекраснее, чем любой земной пейзаж. Голова моя покоилась на коленях у прекрасной девушки. Она напевала песню, в которой говорилось — уж не знаю как, то ли словами, то ли мелодией — обо всей моей жизни: и о прошлом, и о том, что меня ждет. С этой песней оживали давно забытые чувства, которые, я думал, угасли во мне навсегда. Из глаз моих заструились слезы — отчасти навеянные песней и ее таинственной красотой, отчасти в ответ на неземную сладость ее голоса. Я узнал этот голос — о, как хорошо я его знал! Нежный голос, пение, пустынный пейзаж, где не колыхался ни один листок, не доносилось даже дуновения ветерка — все это очаровало меня так, мне — увы! — и в голову не пришло поднять глаза и взглянуть в прелестное лицо. Медленно, очень медленно пение стало слабеть, пейзаж словно подернулся дымкой, и наконец все погрузилось во мрак и тишину. Потом я очнулся в этом мире и, как вы заметили, стал куда спокойнее. Я получил утешение; понял, что прощен. — Бартон горько заплакал.

С того дня, как уже говорилось, в душе его воцарился глубокий, печальный покой. Однако покой этот нельзя было назвать безмятежным. Капитан был непоколебимо убежден, что преследователь его явится еще один раз, последний, и видение это будет намного ужаснее всех предыдущих. Предчувствуя неизведанные муки, он содрогался в таких припадках безумного ужаса, что все домашние не находили себе места от суеверного страха. Даже тех, кто делал вид, что не верит ни в какую нечистую силу, по ночам посещали сомнения и страхи, в которых они не признались бы никому. И никто из них не пытался отговорить Бартона от решения, которое он неоднократно пытался осуществить: застрелиться у себя в комнате. Шторы на окнах он теперь всегда держал опущенными, и рядом с ним днем и ночью находился верный слуга — даже кровать его переставили в спальню капитана.

Слуга этот находился у Бартона уже давно и пользовался полным доверием. В обязанности ему, помимо обычных поручений, выполняемых лакеями — от которых Бартон, джентльмен с независимыми привычками, частенько его освобождал, — вменялось тщательно соблюдать меры предосторожности, посредством которых его хозяин надеялся оградить себя от вторжения «ангела-мстителя». Меры эти заключались в том, чтобы постоянно держать двери и окна плотно закрытыми; в дополнение к ним слуга обязан был ни на миг не оставлять хозяина одного — полное одиночество было для него столь же невыносимо, как и мысль о том, чтобы хоть ненадолго выйти на улицу и показаться на людях; Бартон инстинктивно предчувствовал страшные испытания, грозившие ему в конце пути.

Стоит ли говорить, что в этих обстоятельствах о помолвке не могло быть и речи. И годами, и привычками своими юная была отнюдь не чета капитану Бартону, поэтому вряд ли можно было ожидать, что она станет питать к нему горячую романтическую привязанность. Так что, хоть она искренне горевала и тревожилась за капитана, нельзя сказать, что сердце ее было разбито.

Тем не менее, мисс Монтегю проводила немало времени у постели больного, в терпеливых, но бесплодных попытках поддержать в нем бодрость духа. Она читала ему, вела с ним долгие беседы; однако было ясно, что, как ни старался капитан убежать от недремлющего демона, охотившегося за ним, спасения было.

Молодые дамы очень любят держать милых домашних животных. Среди любимцев мисс Монтегю была величественная старая сова; садовник, поймавший птицу, когда она дремала в гуще побегов плюща на развалинах старой конюшни, любезно подарил ее молодой госпоже.

Трудно сказать, чем была вызвана столь экстравагантная причуда, однако юная хозяйка с первого дня окружила любимицу нежной заботой; и, каким бы незначительным ни показался этот каприз, я вынужден упомянуть о нем, ибо он оказал самое непосредственное влияние на заключительные события этой печальной истории.

Бартон не только не разделял пристрастия своей невесты к новой любимице, но и, напротив, с первой минуты почувствовал к птице безотчетную неприязнь. Он не мог выносить даже ее присутствия. Он ненавидел и боялся ее так, что многие находили его смешным; те, кто не видел бурного проявления подобных чувств, не поверят, что такое возможно.

Теперь, после необходимых пояснений, я могу продолжить рассказ о событии, завершившем эту печальную повесть. Однажды зимней ночью, около двух часов, Бартон, как обычно, находился в постели. Слуга его спал в той же комнате, на кровати поменьше. На столе горела свеча. Внезапно слугу разбудил голос хозяина:

— Не могу отделаться от ощущения, что эта проклятая птица прячется где-то здесь, в углу. Всю ночь она мне снилась. Смит, будьте добры, встаньте и поищите ее. Приснится же такое!

Слуга принялся обыскивать комнату. Вдруг до его ушей до несся хорошо знакомый звук, похожий то ли на свист, то ли на протяжный вздох, каким ночные охотницы нарушают мирную тишину леса.

Зловещий звук раздавался где-то совсем рядом, в коридоре, куда выходила дверь спальни Бартона. Слуга, приоткрыв дверь, сделал шаг-другой вперед, пытаясь выгнать мерзкую птицу. Едва он вышел в коридор, как дверь у него за спиной начала медленно закрыться, словно от легкого сквозняка. Прямо над дверью находилось небольшое окошко, назначением которого было освещать коридор в дневное время. Сейчас сквозь это окошко пробивался отблеск свечи, и слуга хорошо различал окружающее.

Смит услышал, как хозяин — он лежал в плотно занавешенной постели и не мог видеть, как слуга вышел из комнаты — окликнул его по имени и велел поставить свечу на столик у Кровати. Слуга отошел уже довольно далеко по коридору, ему не хотелось отвечать громко, чтобы не разбудить спящих в соседних комнатах домочадцев, и он торопливо зашагал обратно, как вдруг с изумлением услышал, что из спальни доносится еще чей-то голос; свет в окошечке над дверью медленно переместился, словно кто-то, выполняя приказ капитана, нес свечу к его столику. Объятый ужасом, не лишенным, впрочем, толики любопытства, слуга затаил дыхание и прислушался, набираясь решимости распахнуть дверь и войти. Зашелестели занавески, послышался тихий шепот, будто кто-то шикнул на расшалившегося ребенка, утихомиривая его. Шиканье перебил дрожащий от ужаса голос Бартона, без конца повторявший: «О Господи! О Господи!» Затеи наступила тишина, и вновь ее нарушило то же шипение. Под конец тишину взорвал отчаянный вопль, исполненный нечеловеческой муки и ужаса. Потеряв голову от страха, слуга рванулся к двери и изо всех сил дернул за ручку. Но, то ли он сам с перепугу не до конца повернул защелку, то ли дверь и вправду заперли изнутри, бедняга, как ни старался, так и не сумел попасть внутрь. В отчаянии он дергал и толкал дверь, а из спальни все громче и громче доносились безумные вопли, сопровождаемые тем же тихим шипением. Помертвев от ужаса, едва соображая, что он делает, слуга помчался по коридору, в панике заламывая руки. Возле лестницы он столкнулся с перепуганным генералом Монтегю, и в тот же миг вопли прекратились.

— Что случилось? Где ваш хозяин? — вскричал запыхавшийся генерал. — Что… Бога ради, что случилось?

— Да смилостивится над нами Господь! Все кончено, — ответил слуга, в страхе оглядываясь на спальню хозяина. — Он умер, сэр. Уверен, что он умер.