Затем я рассказал ему, что иногда почти физически испытываю желание взяться за голову, снять ее с плеч и положить рядом на стул, вот так меня переполняло желание «дать сдачи» на некоторых сеансах с больными. С большим трудом, по крупицам собирал я для себя арсенал поведенческих приемов, которые можно было бы использовать при работе с больными. Большинство из них оказались очень эффективными.

Я поделился с ним своим наблюдением о том, что часто люди боятся и становятся подозрительными по отношению к другим только потому, что не имеют представления чувствах и реакциях, какие они вызывают у этих людей

Семьи пациентов часто рассказывают, что они чувствуют по отношению к родственнику, находящемуся в больнице. Очень хорошо помню один случай, когда жена пришла с рыданиями и злостью на мужа и после долгих расспросов изложила свои проблемы. Она боялась того, как он поведет себя, когда она впервые придет к нему в палату, очень сокрушалась, что он попал в больницу, и скучала без него дома.

Рассказав о муже подробно и дав его социальный портрет, она спросила: «Как вы думаете, что мне сказать ем при встрече?» Я указал на сделанные записи и посоветовал: «Почему бы вам не рассказать ему все это? Как вы скучаете о нем, сердитесь и раздражаетесь, сожалеете и чувствуете вину за то, что он в больнице, что не могли больше выносить его поведение и хотите его скорейшего возвращения домой и т.д.». Женщина опешила, и мне вдруг пришла мысль, что не зря наш пациент был подозрителен, боязлив и смущен. У него был повод подозревать! Ведь он чувствовал, что «за спиной у него что-то происходит»! Так оно и было.

Когда я рассказал о «сеансе на лестнице» моим коллегам по проекту (при больнице), они отослали меня к монографии Стэндела и Корзини «Критические случаи в психотерапии». Читая книгу, я поражался, что все описанные случаи, словно эхо повторяли мои опыты. Во многих случаях авторы также «выбрасывали терапию в окно», не сдерживали негодования и набрасывались на пациента, последнему это помогало. Единственное, что отличало нас, авторы писали не об «ответной реакции», а о необходимой и своевременной информированности пациента о возможных последствиях.

Мне также посоветовали почитать исследования Вайхорна о методах А и Б при обращении с больными. Это также укрепило мое стремление показывать больному мою реакцию на его поведение. Я еще более убедился, что мой опыт, хотя я и не был известным работником социальной сферы, приобрел ценность для меня. Его уже можно использовать как дополняющие кусочки «клинической шарады».

Терапевт в роли садовника, акушера или…

В 1961-63 годах, когда я участвовал в проекте Роджерса при больнице Мендота, мы устраивали еженедельные собрания — планерки административных работников и лечащего персонала. Сидя на одной из таких планерок, я задумался о новом подходе к лечению больных, о новой роли врача в этой ситуации.

Реальное значение для Карла имели в то время только два образа, две роли лечащего врача — акушера и садовника. Помнится, он не раз повторял, что роль садовника обеспечивает надлежащие условия для выращивания семян. То но так же, по его мысли, и терапевт должен обеспечить рост (выздоровление) своего пациента. (Ср.: «Необходимые достаточные условия для психотерапии личности», 1957). Акушер, вторая аналогия в его теории, не создает человека, но помогает его рождению.

Я уже начал разочаровываться в методе «клиент— центрированной терапии», устал ждать, когда пациент начнет менять свое поведение. Хорошо запомнилось собрание, на котором я наконец-то высказал свои сомнения: "Я сыт по горло попытками быть садовником и акушером. Я не гожусь на эти роли. Единственное, чего я хочу, так это раскрыть раковину, в которой прячутся эти люди, добраться до сути, впрыснуть немного жизни (говоря это, я развел руки, выбросил вперед кулак и показал пальцами, как я «впрыскиваю немного жизни» пациентам). Элин Роберте хмыкнула и изрекла: «Фрэнк, ты божественен!».

Казалось все более очевидным, что пассивная всепонимающая и традиционная роль терапевта — не для меня. Я решительно не был способен выслушивать больного, принимая во внимание громкие и настойчивые сигналы моей внутренней реакции и ту информацию, что я получаю родных больного, нашего больничного персонала и товарищей по палате. Я все-таки хотел получить «весь пирог», хотел использовать в лечебных сеансах не просто чувственно-эмоциональное понимание переживаний пациента, но картину того, как посторонние люди воспринимают его, хотел показать ему отношение других и вызвать этим его обратную реакцию. 

В 1963 году я работал с палатой взрослых женщин. Однажды я проводил последний сеанс с одной из пациенток, которой предстояло выписываться. Мы говорили о том, как ей вести себя по возвращении домой. Она сказала с затаенным страхом: «Домашние будут следить за каждым моим шагом». Чтобы поддержать ее, я возразил: «Нет, не будут». Но вдруг меня словно озарило: "Да, вы правы, они будут следить за вами словно коршуны. Им ведь интересно, какая вы после больницы. Всю первую неделю они будут фиксировать час за часом, каким образом вы ведете себя, как жена, домашняя хозяйка, мать и кухарка, а ваш муж будет проверять вас как сексуальную партнершу и присматриваться к выражению ваших чувств и гнева. На второй неделе они продолжат «наблюдение», но, вероятно, отметят про себя, если вы не сорветесь и останетесь спокойной: «Она, по-видимому, контролирует себя, потому что мы наблюдаем за ней. На третьей неделе они наверняка скажут: „Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, разве возможно, чтобы она так переменилась?“ На четвертой они скажут, когда вы не слышите: „Она точно переменилась, выздоровела, но надолго ли?“ А на пятой неделе они прямо нам заявят: „Ты поправилась, слава Богу!“ В течение шестой недели они совсем перестанут присматриваться к вам, и с этого времени они будут обращаться с вами как обычно. Только от вас зависит, как изменить представление о себе у вашей семьи. Старайтесь поддерживать „репутацию здорового человека“, для этого не нужно прилагать особые усилия, ведите себя естественно».

Для себя я отметил, что часто выводы и формулировки самого пациента более точны, чем наши — врачебные. Я также убедился (в последующем эта пациентка следовала всем моим советам и свято в них поверила), что она полностью вылечилась. Ее семья сочла это за чудо. Из этого и некоторых других случаев я понял, если больной выберет для себя путь на выздоровление, он вылечится.

Я хорошо помню выражение лица пациентки, когда я объяснял ей поведение в семье: сначала страх при моем заявлении, что семейство будет следить за ней, как коршуны, затем интерес и оживление, когда я предсказывал их поведение в случае, если она не сорвется и поведет себя естественно. Именно тогда меня осенило дать ей простой и здравый совет, который оказался верным. Не было необходимости искать истоки где-то в греческой мифологии, чтобы все это объяснить ей и ее семейству. В основе своей все просто и легко понятно, что люди «зацикливаются», и надо просто помочь им выйти из этого состояния. В том, как приспособились друг к другу моя пациентка и ее семья, я видел закономерный процесс взаимообщения. Вместо того, чтобы придать этому процессу громоздкое «это — сложно -понять — и — вряд — ли — ты — это — поймешь», проще оказалось вывести ситуацию на практический уровень и объяснить больной, как ко всему относиться.

Сам собой напрашивался вывод: не следует наблюдать за людьми «пять дней в неделю в течение семи лет», как настоятельно рекомендовали клиницисты для больных с резко нарушенной психикой. Я подумал, что во многом эти рекомендации несостоятельны и, следовательно, не обязательны. Мы обязаны найти другой и более короткий путь помощи таким людям.