– Вовремя мы, – кивая на образовавшийся хоровод, усмехнулся Раничев, посмотрел на коллег. – Ну что, грянем?

– Так они вон уж, поют какую-то…

– И что? А мы переймем! Неужто хороводных не знаете?

– Ну уж ты совсем нас за дурней держишь.

Грянули хороводные, одна за другой, кружащиеся вокруг зажженного костра люди запели громче, слаженней:

Остальные, что стояли поодаль, тут же подхватили:

– На сошечке, на бороночке, – напевало трио скоморохов. – На овсяном колосочке, на пшеничном пирожочке.

В сгустившемся вечерней синью воздухе жарко горел костер, освещая счастливые лица хороводников, весело звучали песни, и оранжевые искры летели до самого неба. Собравшаяся вокруг костра молодежь вела себя довольно прилично – за неимением подсолнечных семечек (Америку-то еще не открыли) грызли каленые орешки, пересмеивались, хлопали в ладоши. Кто-то, вырвавшись из хороводного круга, уже азартно наяривал вприсядку. Мелькали вокруг смеющиеся молодые лица, в широко открытых глазах отражалось оранжевое пламя, вообще все сильно смахивало на дискотеку где-нибудь в колхозном клубе, правда, вот только драк пока не было.

скандировали вокруг.

Скоморохи наигрывали мотив все быстрее, и так же быстрее кружился вокруг костра хоровод, Иван и сам не заметил, как заиграл «Голубые замшевые туфли», оказывается, рок-н-ролл хорошо ложится на гусли, даже легче, чем на обычную гитару. Ну так даешь! Еле слышно напевая «Рок вокруг часов», Раничев отбивал такт ногою, народ вокруг веселился до упаду, в буквальном смысле слова – до упаду: несколько человек, уплясавшись, уже валялись в снегу, лениво отговариваясь от шуток.

Иван и сам получал от всего происходившего такое удовольствие, какого не испытывал уже давно, не то что со времен субботних концертов в угрюмовском кафе «Явосьма», а даже еще и с более ранней эпохи, когда играл вместе с друзьями-балбесами в школьном ВИА. Вот тогда народ заводился так же, как вот сейчас тут, в средневековой Москве! Достаточно было заиграть «Шизгару-Венус» или «Крутится волчок» – и готово дело, пошло-поехало к ужасу дежурных учителей.

Не отрывая пальцев от звенящих струн, Раничев скосил глаза на своих – те тоже завелись, похоже. Селуян наяривал на свирели так, что казалось, скоро задохнется от нехватки воздуха. Не отстающий от него Авдотий Клешня стучал в бубен… как только не стучал! И ладонью, и локтями, и пальцами, и коленом, и, извините за выражение, задом. Веселился от души, короче. Чувствуя, что музыканты пошли вразнос, народ тоже отрывался, будто в последний раз. И все довольно чинно, пристойно, безо всяких там драк, приставаний и прочих ненужных излишеств. Целовались, правда, кое-где за деревьями, но тоже вполне даже пристойно – парни с девушками, а не так, чтобы парень с парнем, а девка – с девкой. В общем – идиллия.

Не заметили, как сгустилась ночь, а над головами зажглись звезды, Раничеву они казались маленькими цветными фонариками, весело подмигивающими в такт музыкальным аккордам. Костер догорал, пламя из желто-оранжевого стало красным, притихло, и вот уже лишь только угли голубовато мерцали на вытоптанном сотнями ног берегу Неглинной. Народ расходился постепенно – и так уже припозднились изрядно. Не забывали, бросали медяхи в предусмотрительно поставленную на снег шапку. Раничев кивал каждому, благодаря. Кто-то из проходивших мимо парней поставил перед утомившимися скоморохами глиняный кувшинец с бражкой. Выпили по очереди, прямо из горла, чувствуя, как входит в разгоряченные музыкой тела ночной холод. Поставив опустевший сосуд на снег, подсчитали деньги. Много… но увы – мелочь. Селуян недовольно крякнул.

– Считаете? – ехидно осведомились из-за спины. Все трое разом обернулись.

– Иванко! Ты как здесь?

– А чего дома сидеть? – Отрок подошел ближе, закашлялся, схватившись за грудь, с гордостью показал шапку. – А ведь приехала боярыня, не обманула! – Он горделиво зачерпнул ладонью горсть серебра.

– Господи, – облизнув губы, вымолвил Селуян. – Да мы же богаты!

– Ну, не так, чтобы очень, – усмехнулся Иванко. – Да как бы и это не отобрали, а то… бывали случаи.

– У нас – не бывало. – Авдотий ухмыльнулся. – Ну-ко кто, напади, попробуй! – Он стукнул кулаком в ладонь.

Отрок одобрительно кивнул:

– С тобой, дядько Авдотий, и ночью ходить не страшно.

– Да уж, – поддакнул Селуян. – От Клешни еще ни один ворюга не убегал! Да и напасть – охотников находилось мало.

– Уж ясно, что мало, – засмеялся Иванко.

Быстро собравшись – скомороху собраться – только подпоясаться – направились к дому. Первыми, негромко разговаривая, шли Авдотий с Селуяном, за ними – Иванко, замыкал шествие Иван, довольный и немного усталый.

Отрок вдруг оглянулся на него и замедлил шаг:

– Постой-ко, дядько Иване.

Раничев остановился:

– Чего тебе?

– Эвон, – Иванко вытащил из-за пазухи маленький кусочек пергамента, – велено тебе передать в тайности.

– Боярыня? – вскинул глаза Иван.

– Она.

– Будь другом, принеси от костра головню, посвети.

Кивнув, отрок умчался к берегу, сунул в догорающее пламя палку, помчался обратно – Селуян с Авдотием тем временем уже скрылись из виду.

– «Приходи к церкви Иоанна Каппадокийца, что на Великом посаде, – шепотом прочитал Иван. – Буду ждать завтра после вечерни»… После вечерни… А серебро-то у нее, поди, опять литовское?

– Литовское, – улыбнулся Иванко. – Две деньги со зверьем и пять – со стрелою.

– Значит, надобно идти, коли литовское, – задумчиво промолвил Раничев. – Как думаешь, отроче?

– Конечно, надо, – отрок засмеялся. – Хочешь, и я с тобой схожу, покажу боярыню?

– Пожалуй, не стоит, – почесал бороду Иван. – Думаю, раз зовет, значит – знает.

– Да, она хорошо тебя рассмотрела, все выспрашивала.

– Выспрашивала, говоришь? И что ж ты ей такое про меня рассказал?

– А все, что знал. Что скоморох, на гуслях игрец изрядный… А больше… Больше я про тебя, господине, ничего и не ведаю.

– Это и к лучшему, – прошептал Раничев, наблюдая, как качается над маковкой церкви…

…нарядный золотисто-дымчатый месяц.

У церкви Иоанна Каппадокийца вечером было людно. Великий посад народу населяло много – купцы, ремесленники, бояре. Разносился над Москвой-рекой, над Неглинной, над Яузой серебряный колокольный звон, тучи птиц, срываясь с колоколен, уносились стаями в вечернее небо.

Прислонившись к старой березе, Раничев стоял недалеко от храма, щелкал орехи, бросая ошметки в черный ноздреватый снег. Два голубя уселись прямо под ногами, разгоняя слетевшихся воробьев, ворковали, топорщили крылья, косили круглыми глазенками, выпрашивая орехи. Иван швырнул им горсть, не отрывая взгляда от выходящих из церкви людей. Пытался угадать боярыню. Может – эта? В богатой шубе из куньего меха, крытой узорчатым атласом, в плотном черном убрусе, нарумяненная. Румяна и белила, правда, не могли скрыть ни мешков под глазами, ни морщин. Неужто – она? Старовата больно. Нет, слава Богу, в окружении слуг и домашних девок прошла мимо, к возку. А вот эта ничего! Молодая, веселая, глаза с поволокою – так по сторонам и стреляют. Однако одета бедновато – нагольный полушубок, наглухо застегнутый до низу шушун. Все, конечно, добротное, не без изысков, но все же не боярское. Наверное, какая-нибудь купчиха… Ага, вот и муж подошел, взял под руку. Не старый еще мужик, в суконном кафтане, подпоясанном ярко-голубым шелковым поясом, борода пегая, лопатой. Купчишка средней руки, судя по виду. А вот…