– Конечно, новой, – расхохотался Иван. – А ты думал? Так что готовься в закупы.

– В закупы, да-а… – Со светлых глаз парня вот-вот должны были хлынуть слезы. – Ты не видал, дядько Ефимий?

Хозяин постоялого двора пожал плечами:

– На что мне этака ветхость? Разве что у крыльца бросить – ноги гостям вытирать? Так еще порежутся. Не-е…

– У крыльца? – собиравшийся зареветь Лукьян вдруг встрепенулся: – А ведь и правда! Я ж ее туда, уходя, и засунул.

– Не засунул, а бросил!

В ворота вежливо застучали. Выбравшись из будки, громко залаял пес, и только что проснувшийся слуга, бурча под нос что-то неразборчивое, пошел отворять.

Не слушая никого, отрок встал на колени и запустил руку под ступеньки.

– Ну вот она, кольчужица! – Он любовно встряхнул пропитанную ржавой сыростью железяку. – И шишак там же.

– А еловец куда дел?

– Да никуда. Еловца там и не было. Я, когда получал, самолично все записал – что в каком виде, а то дьяк наш, Лукоморий, выжига известный, сказать, кому все новые кольчужки запродал?

– Ну кому?

– Татарам! Через дружка своего, тиуна Минетия.

– Хорошая компания, – вспомнив едва не погубившего его тиуна, покачал головой Иван. Взглянул на отрока. – Э, да ты, оказывается, грамоте разумеешь?

– А как же! – натянув кольчугу подбоченился Лукьян. – Дружка мой меня учит. Хороший парень, младший дьяк Авраамий.

Раничев чуть было не свалился с крыльца:

– Как-как?

– Авраамий.

– Такой длинный, нескладный, носатый? Волосы, как гнездо у галки?

– Ну так… Здорово ты Авраамку описываешь, особенно – про волосы, – Лукьян хохотнул. – Как гнездо у галки, ну чисто вылитый Авраамка!

– Похож, говоришь?

– Конечно… Да вон, смотрите, он и сам идет!

В открытые слугой ворота быстро вошел Авраамка – бывший епископский писец, вместе с которым Раничев бился с ордою эмира в числе других защитников города. Именно ему, Авраамке, вместе с Ефимом Гудком, он и помог бежать из плена. И видно – неплохо помог. Вон он, Авраамка, цветет и пахнет!

В новом – ну видно, что новом – кафтане, длинном, темно-зеленом, добротном, с привешенной к поясу деревянной чернильницей, с гусиным пером за левым ухом, в круглой суконной скуфейке на голове, бывший писец – а ныне, по словам Лукьяна, младший дьяк – подойдя к крыльцу, вежливо поклонился хозяину:

– Бог в помощь, друже Ефимий. – Оглянулся лукаво на отрока: – И тебя рад видеть, Лукьяне.

– А меня, выходит, не рад? – широко улыбаясь, осведомился Раничев.

Авраамка запнулся, вгляделся пристально в заезжего франта…

– Иване! – ахнув, прошептал он. – Иване! Жив… Вот чудо-то!

В ласковом синем небе сияло солнышко, подмораживало, и грязь на дворе застыла причудливыми коричневыми каменьями. На каменьях дрались из-за вылитых помоев сороки. Одна из них, вспорхнув вдруг, уселась на крыльцо рядом с людьми и, хитровато прищурив глаз…

…высматривала – что бы такое схватить. Хитроватый взгляд ее все чаще останавливался на чернильнице, болтающейся на поясе Авраама. Дьяк погрозил птице кулаком.

– У, пронырище, – посетовал. – Третьего дни чуть грамоты не растащили – положил на крыльце просохнуть… Потом едва упас!

– Что за грамотки-то? – поинтересовался Иван. Он рад был увидеть писца и намеревался вызнать через него кое-что по своему делу.

Авраам, почесав свой длинный нос, отмахнулся:

– Да так себе грамотцы. Обсказано, где что построено, где недострой какой да все такое прочее.

– Опасные грамотки. – Раничев понизил голос, оглянулся на отправившегося за новой порцией браги Ефимия, на Лукьяна, тщетно пытающегося оттереть с кольчуги ржавчину старой половой тряпкой, покачал головой. – Может, то и не сороки вовсе грамоты твои разворовали?

– Может быть! – Дьяк вскинул глаза, признался смущенно. – Я как-то об этом и не думал. Спасибо, Иване, за совет.

– Не за что.

– Нонче же поговорю об том со старшим, Софронием. – Авраам вдруг улыбнулся. – Да что мы все о делах, будто и не русские люди! Рад я, Иване, что спасся ты, рад! Дай хоть обниму.

Встав с крыльца, Раничев обнял парня, похлопал смущенно по худой спине, чувствуя, как запершило в горле. Вроде – и с чего бы? Ведь не друзья они с детства, а по первой встрече – скорей враги, это только потом, когда сражались вместе у городских ворот, вроде как подружились, и даже не тогда, наверное, а чуть позже, когда опекали раненого Тайгая, а потом попали в плен. Иван ощутил вдруг, как дороги стали ему все эти люди, что делили с ним радость битвы и скорбь плена, – Авраам, Ефим Гудок, Салим с Тайгаем… Евдокся… Евдокся… Раничев вскинул глаза:

– Ты, Авраамка, никак в Переяславле теперя, раз сюда с заданьем важным послан?

– А как же? – писец подбоченился. – Знатоков-то угрюмовских после сечи мало осталось, вот тиун княжий меня и заприметил, как пришли с Гудком в Переяславль. Ефим-то сразу ватагу нашел, на Москву подался, заработки, сказал, там больше. Да уж, думаю, конечно, больше – чай, давно уж не разоряли Москву-то, да и Василий Дмитриевич, князь, торговых людей жалует – оттого и прибыль княжеству. Народ на Москве богатый, – Авраам завистливо вздохнул, потом улыбнулся. – Ну да и у нас в Переяславле неплохо. Олег Иваныч-князь грамотеев привечает, жить можно.

– Да уж, – усмехнулся Иван. – То-то я и смотрю – кафтанец на тебе изрядный. А что, говорят, Аксен, Колбяты-боярина сын, тоже при дворе княжьем?

Дьяк крякнул:

– Ты и это ведаешь?

– Слыхал… Так то правда?

Авраам кивнул:

– Правда. Как говорят фрязины – в фаворе нынче Аксен, а что с вражинами его видали, так извернулся, наплел что-то князю, дескать, был у них – да, но не переветником поганым корысти ради, а с тайным поручением покойного наместника Евсея Ольбековича. Будто бы грамоту на это наместник ему выдал. Поди проверь!

– Так проверял князь?

– Тю! – писец замахал руками. – Надо ему то? И так-то преданных людей – раз-два и обчелся, а Аксен все ж таки человек не глупый, когда надо – дельный, и льстит, льстит князю-то, а особливо невестке его, княжне московской. Олег Иваныч хоть и умен, но Аксена слушает… А может, потому и слушает, что умен? Боярин-то Колбята, Аксенов батюшка, человек на Рязани не из последних. И князя всячески поддерживает, и других бояр на то настраивает. Зачем Олегу Иванычу такую поддержку терять? Вот и терпит Аксена, а уж тот… – Авраам вздохнул.

– Ну, почто замолчал? – оперся на перила крыльца Раничев. – Так что там Аксен?

Дьяк оглянулся и понизил голос:

– Опасаются его люди! Вот тот же Панфил Чога, хоть и воевода изрядный, а видно, оговорил его Аксен – в опале теперя. Обиделся на князя, с усадьбы своей носа не кажет.

– А ты, Авраам, вот еще что скажи, – Иван наконец задал-таки главный вопрос: – Ты Евдокию-деву на дворе у Панфила не видел?

– Не видел, – дьяк покачал головой. – Да, честно сказать, и не заходил к Панфилу на двор-то. Старшой туда не посылал ни за какой надобностью, а так, в гости напрашиваться – так кто я, червь книжный? И кто Панфил Чога? Воевода-боярин, пусть даже и опальный. Нет, Иване, нам, простым людям, к боярским хоромам нет ходу.

– Да понимаю я все, – Раничев улыбнулся. – А вот и друже Ефимий с брагой! Выпьем, Авраам!

Дьяк перекрестился:

– Ну если только немножко, самую чуть… так, за встречу. Уж и не чаял тебя свидеть! А Салим как? Тайгай?

– Там, в Самарканде остались. – Немного отпив, Иван поставил деревянную кружку на ступеньку крыльца. – Ух, Авраамка, и город же! Зело чудесен, а уж красив… Одно слово – столица! А Тимур – Тамерлан – Хромец – правитель изрядный.

– Говорят, жесток зело сыроядец?