– Сюда, – показал солдат.

Они прошли коридор и через широко открытую дверь попали в довольно просторный, скудно меблированный кабинет с обычными портретами на стенах. В нем находились трое: двое в полевой форме, третий в широко распахнутом на груди меховом комбинезоне, под которым был надет второй, из простой ткани.

Тот из военных, что был пониже ростом, спросил в лоб:

– Кто вы?

Юбер, уже несколько секунд боровшийся с охватившей его тревогой, сумел ответить спокойно:

– Дмитрий Зиновьев, шофер транспортного цеха комбината "Татарский".

Спрашивавший сел за стол, заваленный папками. Юбер заметил у него в руке бумагу и узнал в ней свой путевой листок. Второй военный положил ладонь на рукоятку своего пистолета и прислонился к закрытой входной двери. Тип в комбинезоне – коренастый, светлые волосы подстрижены бобриком, лицо загорелое, глаза голубые, голова фавна с острыми ушами – спокойно закурил сигарету, не сводя с Юбера откровенно враждебного взгляда.

– Где вы взяли этот путевой листок? – спросил сидевший чекист.

Юбер искренне удивился:

– Где? Получил в диспетчерской, в Погоби.

Полицейский холодно возразил:

– Мы только что туда звонили. Они не в курсе. Так же, как и мы... Нам ничего не нужно перевозить. Кто вам дал эту бумагу?

– Сам замначальника транспортного цеха.

Юбер начинал себя спрашивать, что может означать эта история, а кроме того боялся, что его выдаст акцент.

– Дмитрий Зиновьев, значит? Место рождения?

– Горловка, Украина. Вот мои бумаги...

Он достал из внутреннего кармана документы. Полицейский взял их, тщательно изучил и, казалось, был разочарован.

– Почему ты так плохо говоришь по-русски? Где ты научился этому странному выговору?

Это было неопасно. В СССР говорят на стольких диалектах, что все не может знать никто.

– Я провел юность в одном глухом местечке на Урале, где говорят на особом языке, а потом мне пришлось учить белорусский.

– Зачем ты подделал путевой листок и приехал сюда?

– Я вам сказал, кто мне дал это бумагу. Проверьте.

– Уже проверили. Бумага фальшивая. Ты знаешь, чем рискуешь?

Юбер пожал широкими плечами.

– Ничем. Моя совесть чиста. Это какая-то ошибка.

Неожиданно тип с физиономией фавна сказал на американском английском:

– Ладно, братец, оставь. Ты провалился, и тебе осталось только выложить все начистоту.

Юбер изумленно посмотрел на него и спросил сидевшего:

– Что он сказал?

– Он говорил на твоем родном языке. Он тоже жил в том глухом местечке на Урале.

Юбер засмеялся.

– Вы шутите! – воскликнул он. – Ладно, скажите, что надо везти, и я пошел. Я хочу спать. Завтра утром мне везти китаезов на стройку...

– Ах, да... Мы предупредим транспортный цех, чтобы они нашли для этого другого шофера...

– Почему? – встревожился Юбер.

– Потому что, если ты будешь продолжать вести себя так, наш разговор может затянуться... и стать для тебя неприятным. Понял?

Секунду Юбер стоял неподвижно, как будто оглушенный, потом взорвался:

– Черт подери! Да чего вы от меня хотите? Что это за ерунда?

Тип с внешностью фавна сказал опять на американском английском:

– Оставь, братец. Если будешь упрямиться, тебе станет плохо.

– Кто это такой? – спросил Юбер, указывая на него.

Военный странно улыбнулся:

– Томас Скирвин, бывший капитан шестой воздушной армии США... Год назад его сбили, попал в плен, а теперь он понял правоту нашего дела и отказался возвращаться на родину... Томас Скирвин говорит, что знает вас. Он утверждает, что встретил вас в Токио, будучи в увольнении, и что вы тоже военный летчик.

– Мы здорово надрались в одном баре на улице Гинза, – уточнил Скирвин, впервые заговорив по-русски.

Юбер был совершенно уверен, что никогда не надирался ни в одном токийском баре с этим дезертиром из ВВС с физиономией фавна. Он пожал плечами, мысленно проклиная неудачу, и ответил:

– Глупость! Самая настоящая глупость!

Он почувствовал, как что-то твердое сжало его ребра. Опытные руки тщательно ощупали его.

– Оружия нет, – объявил военный, стоявший сзади Юбера.

– Обыщи его получше, – приказал другой. – А еще лучше, раздень догола.

– Идиот, – бросил Скирвин, – если ты не шпион, расскажи правду. Не понимаю, почему ты хочешь вернуться в эти поганые Штаты! Да говори же! Говори!

Юбер молча пожал плечами и покорно позволил себя раздеть. "Если не произойдет чудо, я пропал", – подумал он и вдруг осознал, что уже давно готов к этому, с того момента, как Лин Маннова бросила его на произвол судьбы и он остался один на этом чужом враждебном острове, уехать с которого у него не было ни единого шанса. Потом он понял причину странного чувства безопасности, испытываемого им с самого приезда в Погоби: он знал, что провалится, и подсознательно принял это еще тогда, когда прямо ему ничего не угрожало.

Вдруг к нему вернулась вся его агрессивность, вся безумная и холодная храбрость, на которую он был способен в мгновения отчаяния. "Они меня еще не взяли!", – мысленно решил он. И это совершенно ничем не подкрепленное умозаключение придало ему силы.

Такара превратился в собственную тень. Три недели заключения, из которых две – в одиночке, сломили его волю к сопротивлению. Такара, привыкший к морским просторам, не мог сидеть взаперти. Его волосы на висках поседели, на лице самурая прорезались глубокие морщины. Он сгорбился и казался не таким огромным и не таким опасным.

Уже несколько дней достаточно было Владимиру просто спросить: "Ну, будешь говорить?", чтобы Такара выложил все, что знал, лишь бы не оставаться запертым в душной тесной камере в обществе крыс и пауков...

В коридоре послышались шаги, а потом голоса, из них один – женский. Такара рывком вскочил с деревянных нар.

Как обычно, засовы открылись с громким лязгом. Почему тюремщики никогда не смазывают засовы? По традиции?

Дверь открылась с жутким скрипом. Вошла Лин Маннова, строгая и элегантная в приталенном каракулевом манто.

– Оставьте нас, – приказала она надзирателю.

– Но...

– Оставьте нас, – жестко повторила она. – И не вздумайте подслушивать в коридоре...

Дверь закрылась. Такара и женщина остались одни, лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Потом она прошептала:

– Я пришла спасти тебя.

И спросила себя, слышал ли он ее. Такара остался неподвижным, как будто окаменел. Ей стало его жаль, но только на какую-то долю секунды, потому что она не умела испытывать жалость. Жалость – чувство слабых, а Лин Маннова была сильной, очень сильной. И стала еще сильнее после того, как хладнокровно убила Владимира, спасая свою жизнь и жизнь шпиона, который никем для нее не был... Он не был для нее никем, но она постоянно думала о нем. Наваждение. Одно наваждение вытесняет другое, и она предпочитала образ полного жизни шпиона образу превращенной в кровавое месиво головы Владимира...

У нее подогнулись ноги, но она стиснула зубы и взяла себя в руки.

– Я пришла спасти тебя, – повторила она.

Она толкнула его в плечо, заставляя сесть, и сама села рядом с ним.

– Слушай меня внимательно, – сказала она, беря его руку.

Лин почувствовала, как его огромная рука дрожит.

– Владимир умер.

Рука перестала дрожать, и она услышала шумное дыхание арестованного.

Лин продолжала, оставаясь в сильном напряжении:

– Перед смертью он написал признание... Написал, что покрывал своей властью иностранного шпиона... Этим шпионом был Кунг, твой матрос... Слушай внимательно, Такара...

Ее голос принял такую твердость, словно она собиралась разбить стену, возникшую между ними.

– Слушай внимательно, Такара... Ночью... Той ночью Кунг пытался заставить тебя направить судно к световым сигналам, замеченным на уровне воды. Поскольку ты отказался, он попытался сбросить тебя в море. Собака пришла тебе на помощь, и во время драки ты, не рассчитав силы, убил матроса.