Персонажи этого романа, как и положено, являются вымышленными, а его действие развивается скорее в нашей стране, чем где-либо еще, по совершенной случайности: просто писатели воспользовались неоспоримым правом романиста включать в вымысел элементы реальной жизни, но в произвольной обработке.

Тем не менее они почитают своим долгом воздать должное благотворительным обществам, которые вот уже несколько лет повсеместно стараются прийти на помощь людям, близким к отчаянию. И если этот роман сможет привлечь внимание широкой публики к подобным «службам доверия», пока еще мало кому известным, он полностью достигнет своей цели, которая отнюдь не исчерпывается желанием развлечь читателя.

– Бросила трубку, – сказал Флешель.

Он спокойно водрузил аппарат на подставку.

– Нужно что-то предпринять, – встревожился Лоб.

Флешель невозмутимо набивал трубку. «Курить! Делать ему больше нечего», – подумал Лоб и закурил сигарету.

– Когда нервничаешь, – продолжил Флешель, – им это передается, и они уже не решаются говорить. Вот так их и теряешь. Я долгое время задумывался, чего же они ждут от нас… ну, тепла, душевного порыва… Нет! Покоя… Не безразличия, разумеется! Но им необходимо почувствовать, что создавшуюся ситуацию приняли к сведению, не драматизируя, не подключаясь к их игре… Подобно врачу, который не позволяет себе волноваться при виде крови. И поверьте моим словам… Человек, решившийся покончить с собой… – он выпустил пару клубов голубого дыма, – это некто, внутренне истекающий кровью, и ему страшно. Присаживайтесь в это кресло, мсье. Ночь тянется нескончаемо долго, даже летом.

Сняв куртку, Лоб брезгливо повесил ее за дверью – в этом помещении, похоже, в прошлом бакалейной лавке, было грязновато. На плитках пола еще виднелись следы прилавка, а на стенах – черноватые полосы от полок. И еще тут так и не выветрился запах – въедливый запах переспелых фруктов, солений и керосина. Лоб присел возле телефона, на сквознячке от вентилятора.

– Думаете, она перезвонит?

– Не исключено, – ответил Флешель. – Но позднее, когда шум с улицы совсем утихнет. Пока они слышат, как движутся машины и пешеходы, отчаяние не в силах овладеть ими сполна. А вот с наступлением тишины, к утру, часа эдак в два, им становится по-настоящему худо.

Лоб глянул на будильник, стоявший на уголке письменного стола, рядом с термосом Флешеля. Одиннадцать. Флешель не шевелился, но от его могучего дыхания поскрипывала спинка стула, на котором он сидел. Сколько ему лет? Шестьдесят? Семьдесят? «Феномен, – охарактеризовала его Мари-Анн Нелли. – Все это он организовал сам, привлек к делу благотворительности первых добровольцев, чем очень гордится». На все расспросы Лоба она отвечала одно: «Сами увидите».

– Звонила девушка?

– Похоже, да.

– И что же она, собственно, сказала?

– О-о! Да то, что говорят они все… Что выдохлась… что ей уже никто не способен помочь… Обычные слова, оправдывающие отчаяние!

– Тогда почему же она положила трубку?

Флешель долго раскуривал трубку. Его серые глаза скосились на телефон, и он приподнял кустистые брови.

– Возможно, ей почудилось, что разговор кто-то подслушивает, – предположил он. – Вы не можете себе даже представить, насколько они подозрительны – как наркоманы.

– Она звонила из отеля?

– Наверняка.

Уверенность Флешеля раздражала Лоба.

– Возможно, у нее номер с телефоном. С этой точки зрения Ницца благоустроеннее многих городов.

Ему тут же захотелось иначе построить свою нескладную фразу, которая прозвучала строкой из туристического проспекта.

Он чувствовал себя перед Флешелем так, как офицер генштаба перед солдатом с передовой. Да что он, собственно говоря, знал о самоубийцах? Ведь он имел дело только с бездушными цифрами, статистическими данными, процентами. Тогда как Флешель обладал боевым опытом.

– Так оно и бывает, – попросту сказал Флешель. – Те, кто звонит ночью, почти всегда в нашем городе проездом. Они – самые обездоленные. Представляете ли вы себе, мсье, гостиничный номер?

– Полагаю, что да, – обиделся Лоб. – Я много разъезжаю!

Флешель благодушно выдержал паузу, раскуривая трубку, которая все время грозила погаснуть.

– Отель отелю рознь, – продолжал он. – Я веду речь не о таких, где останавливаетесь вы.

– Это далеко не дворцы, – запротестовал Лоб.

– Я говорю о других… о тех, про которые вы и понятия не имеете… Когда докатываешься до них, тогда только и начинаешь понимать, что такое одиночество. И больше не хочешь жить. Как правило, мы тут бессильны. Они звонят нам для проформы. На следующий день полиция ставит нас в известность. Ведь нам интересно узнать, кто да что… Посмотрите, картотека вон там.

Он указал концом трубки на шкаф светлого дерева. Лоб из любопытства открыл его и увидел десятки аккуратно расставленных папок. Он вытащил одну: «Ломбарди. Джина, 22 года».

Старательный, немного детский почерк, несомненно, принадлежал самому Флешелю. В папке хранились вырезки из газет и заметки, сделанные от руки. Лоб дал себе зарок все это проштудировать. Он обнаружил записку, подколотую к оборотной стороне донесения, и прочел: «Всеми покинутая, я предпочитаю уйти из жизни. Джина».

– Если нет родственников, – пояснил Флешель, – мы берем все бумаги, письма себе – для архива. В конце концов, самоубийство – такая же болезнь, как и любая другая. Может, в один прекрасный день кто-нибудь, изучая архивные дела всех наших отделений, и откроет спасительное лекарство…

– А можно мне переснять эти документы? – спросил Лоб.

Флешель заколебался.

– Мадам Нелли поставила вас в известность, – настаивал Лоб. – Я представитель ассоциации страховых обществ в Лозанне. Вам должно быть понятно, почему мы интересуемся самоубийствами.

– Ну, раз мадам Нелли не возражает… – нехотя согласился Флешель.

– Но если вам не по душе…

– Нет, это меня не волнует… просто я не вижу: при чем тут страховка?

И когда Лоб открыл было рот для ответа, он сказал:

– Не надо объяснять! Мне знать не обязательно. Верно то, что в Ницце самоубийств больше, чем где бы то ни было. Я вам покажу графики. Потому что у меня своя теория. Может, и не совсем научная, но все же вам будет любопытно… Кофейку, господин Лоб?

Он открутил крышечку термоса и наполнил ее дымящейся жидкостью.

– Не хотите? Правда? Я двадцать лет плавал комиссаром торгового флота – может, вам говорили. Так что не сомневайтесь. Этот кофе готовил моряк!

И он осторожно пригубил. Лоб сосчитал папки. От четырехсот пятидесяти до пятисот. На добрый месяц работы.

– Вами сделано много заметок? – спросил он. – Вы позволите их переснять?

– Если они сослужат вам службу, – ответил Флешель. – Мои комментарии представляют собой ценность главным образом для меня самого. Возьмите, к примеру, южный ветер. Южный ветер всегда способствует самоубийствам… но в основном среди стариков.

– Они вам звонят?

– Почти никогда. Им сказать уже нечего. Они выпускают из рук перила, и все кончено.

– Кто же вам звонит чаще всего?

– Женщины. На восемьдесят процентов. Всегда на почве любовных разочарований. Их бросает ухажер, и они остаются без средств к существованию. Или же в интересном положении, а замуж их не берут. Или от зрелых матрон отворачиваются юнцы. Пожалуй, этот случай – самый распространенный… Вы себе просто не представляете, сколько дам теряют здесь свои последние иллюзии.

Флешель бросил в кофе кусочек сахару и задумчиво следил, как он растворяется.

– Чудной город, – пробормотал он. – Не город, а пассажирский пароход. Рейсовый пассажирский пароход высшей категории. На верхней палубе – роскошь, сплошной праздник, туалеты, драгоценности, похмельные физиономии пассажиров первого класса… Ниже – те, кто путешествует по необходимости, и все их добро умещается в одном чемодане. А между теми и другими – члены экипажа, стюарды, которые спят с пьяными богачками, помощники кочегара, промышляющие кокаином, а в трюме – «зайцы», умирающие от жажды. А вокруг – огни, звуки музыки… И каждую неделю попытка самоубийства.