— Позвольте уведомить вас, что ваше состояние по-прежнему значительно.

Мои предшественник, метр Керек весьма удачно поместил ценности покойного графа де Мюзияка. Я тоже в свою очередь, сделал все от меня зависящее. Мы еще поговорим о ваших делах поподробнее, но знайте, что отныне и навеки, каковы бы ни были притязания барона вы сможете выкупить замок!

— Хвала господу! — воскликнул я. — И да будете вы благословенны. Итак, я не хочу медлить…

Нотариус — поклонился и, вызвав клерка, приказал принести мне бумагу и чернила. Он почел за честь самому заточить перо при помощи которого я одним махом составил письмо настолько любезное что лучшего и желать нельзя. Но у меня никак не выходила из головы несчастная девушка, ставшая, как и я, жертвой сумасшествия людей и ненастных времен. Предложенная мною сумма представляла собой несравненно большую, чем барон мог того ожидать. И все же в своем письме я дал понять, что в случае отказа мои гнев не уступит по величине моей щедрости. В то время как я писал, метр Меньян отошел к амбразуре окна, откуда рассеянно наблюдал за рыночной площадью.

— А вот, кстати, и слуга барона тот самый Антуан о котором я вам только что говорил, — сказал он в то время как я осушал чернила песком. — Он, вероятно приехал за какими-нибудь покупками. Я полагаю господин граф, что вам лучше было бы отдать письмо ему в руки.

Согласившись с метром, я предложил ему просмотреть написанные мною строки. Увидев предложенную сумму, он вздрогнул и закачал головой.

— Господин граф весьма щедр, однако позволю себе усомниться в том, что барона можно убедить подобными доводами!

— Ну что ж! Попытка не пытка.

Этот добрый малый проявлял величайшую любезность, он проводил меня и, показав на слугу барона Эрбо, распрощался со мной Антуан покупал свечи и коноплю, однако я не стал задерживать свое внимание на его покупках так как тут же узнал наше старое ландо стоящее на площади, и мое сердце учащенно забилось. Улисс в свое время вернувшись с Итаки, был встречен верным псом.

Меня же встретил лишь этот древний, изъеденный годами экипаж, словно трогательный остаток нашего бывшего великолепия, — ведь даже кобыла уже давно околела. Подойдя к нему я положил руку на деревянную дверцу, на которой уже полустерся наш герб: крест, окаймленный золотом, на небесно-голубом фоне. И вот здесь перед этим экипажем пахнущим кожей и потом, я вновь увидел графа, моего отца, причем с такой поразительной отчетливостью, что даже застонал от ужаса и отступил на несколько нестройных шагов.

«Будьте покойны, — подумал я в этот миг, — ваш сын решительно намерен сдержать свою клятву, так что ваши останки вернутся в ваше родовое имение». Но тут показался слуга нагруженный множеством пакетов.

— Эй! — крикнул я. — Будьте любезны передать это господину барону Эрбо.

— От кого? — недоверчиво буркнул грубиян.

— От графа Мюзияка дю Кийи, — бросил я гневно.

Стоило только этому неотесанному мужлану услышать мое имя, как он тут же поклонившись мне до земли и, побросав кое-как свои покупки на сиденья, лихо взмахнул кнутом и погнал лошадей понесшихся во весь опор и потрясших мою бедную карету так, что она чуть было не рассыпалась. Я не мог удержаться от улыбки. Значит поручение будет выполнено молниеносно, и вскоре барон задрожит за своими башнями и галереями с навесными бойницами.

Мною овладело непреодолимое желание вновь увидеть обитель своих предков, и, выйдя за пределы поселка, я быстрым шагом направился к густой зелени, наполовину закрывшей стену парка. Еще несколько мгновений, и я уже шел вдоль ограды замка. Она, слава Богу, не пострадала от страшных событий, опустошивших всю местность. Тем не менее то там, то сям сраженные бурей деревья повредили своим падением верхнюю часть стены. Благодаря выкорчеванным корням и переплетенным ветвям я без труда забрался в парк.

Лишенная постоянного ухода зелень разрослась настолько буйно, что ориентировался я не без труда. Выпутавшись из кустов и кустарников, обхвативших меня со всех сторон, я неожиданно узнал ведущую к пруду дорожку, и мною овладело нежное волнение! Я даже не стал сдерживать свои слезы. Мне хотелось броситься на землю, поцеловать ее, прижать к сердцу мои родные владения, которыми я дорожил больше, чем своей плотью. Наконец, перед моим восторженным взором открылась величественная картина мирных вод, простирающихся до самой стены замка, и у меня из горла сам собой вырвался возглас «О Мюзияк, твой сын вернулся к тебе!» Пав на колени на тенистый берег пруда, я возблагодарил небо за свое счастливое возвращение Вечерний ветер нагибал тростник, развевал мои волосы, он был похож на дуновение надежды. Уверенный в своей победе, я обратил свой ясный взор к колыбели моих первых лет. Бросая вызов временам и ненастьям, замок все так же возвышался всеми своими горделивыми башнями, обвитыми густым плющом вплоть до самой крыши. Флюгеры, сделанные в виде вставших на дыбы драконов, рассекали поднимающийся из труб тонкий сизый дым, а заходящее солнце освещало фасад и окна замка. Неожиданно я заметил на нависающей над клумбой балюстраде изящный силуэт мечтательной девушки в белом, с букетом цветов в руках. «Это она», — подумал я, бледнея.

Меланхолический вечер, легкий всплеск бьющейся о берега воды, сплетение всевозможных волнительных чувств делали эту непредвиденную встречу куда сладостней, чем первое свидание. Но эта прекрасная девушка была дочерью вторженца, а я — законный господин этих мест — вынужден был прятаться, словно какой-то бродяга. В конце концов, любопытство победило возмущение, и, укротив свою злость, я украдкой, прячась за заросли тростника, дошел до террасы, вокруг которой летали стрижи. Но меланхолическое дитя даже и не подозревало о моем приближении. Силуэт ее вырисовывался темным пятном на фоне пурпурного неба так, что я не мог разглядеть ее лица, а видел лишь руки, обрывающие розу, душистые лепестки которой, плавно кружась, долетали до меня. Из окон гостиной доносился томный звук спинета [5], и на какое-то мгновение я почувствовал мимолетные угрызения совести. Ведь я же невольно разрушу царящий здесь мир и покой. Ведь из-за меня девушка, черты которой я мог лишь домыслить, зальется слезами! Нет, нет, дорогая мама! Я вовсе не забыл о ваших уроках, но я всегда терзался от их безжалостной строгости. В то время, как я мучился сомнениями, опьяненный этими горькими прелестями, послышался женский голос.

— Клер! — звал он ее. — Клер!

Вздохнув, девушка исчезла из моего поля зрения. Я повторил про себя это имя, которое без всяких видимых причин стало мне казаться восхитительным. Клер! Уж ее-то, по крайней мере, мне хотелось бы уберечь.

Наступила ночь; по водной глади прошла рябь, в тростнике подали голос лягушки. Изворотливый, словно рептилия, я обошел террасу и бесшумно прошел вдоль хозяйственных построек, но внезапно остановился на углу конюшни. Боже!

Исчезла. Часовня исчезла, точнее, она была здесь, в траве ее тонкие колонны рухнули, арки развалились, и руины заросли чертополохом. Словно слепой, я сделал несколько шагов, вытянув вперед руки. Неописуемый ужас охватил меня.

Но нет! От страшнейшего испытания я все же был избавлен, склеп остался нетронутым, алтарный камень с искалеченным крестом, на который пауки набросали паутины, заслонил собой вход.

Теперь жестокое упорство посельчан мне стало понятнее. Вместе с тем страх, сразивший Мерлена и де Дерфа, тоже стал объясним. Я ощущал одновременно гнев и ужас Других — настолько скорбное величие святого места делало содеянное святотатство ощутимым. «О Боже, — прошептал я, — прости их и прости меня!» И я перекрестился, чтобы снять проклятие, нависшее над замком Мюзияков. Тогда я еще не знал, что оно обрушится и на меня, что мне вскоре предстоит пасть невинной жертвой для искупления преступления!

… Кто бы ты ни был, читатель, потерпи минутку, пока я отдохну на своем бесконечном пути. Позволь мне поразмыслить над тем торжественным моментом, когда я, стоя у развалин семейного храма, возобновлял свою клятву мщения.