– А тетрадки красть не будешь?

– Как, он и тетрадки крал? – без особенно радостного чувства осведомились родители.

– Крал, – безропотно подтвердил я.

– Не с тобой, мерзавец, разговаривают…

На этот раз я, действительно, поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.

– Неужели у товарищей крал?..

– У учителя, – не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: – Это хуже.

– Крал… Боже мой, неужели крал?..

Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над и:

– Честное слово.

– Может, он еще что-нибудь делал?

Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:

– Много еще делал…

Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.

– Плачь, плачь, – подбодрил ее отец, – вырастили сынка…

– Да уж, сынок… – неопределенно вставил директор, – сыночек…

Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.

– Примите обратно уж этого щенка, – поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, – без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…

По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.

Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:

– Возьмите его. Я ничего не могу сделать…

– Значит, совсем?

– Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…

– Пойдем, Евгений, – коротко предложил отец, – поучился, будет…

– Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…

Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:

– Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…

У нас было обоюдное знание друг друга.

В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием.

– Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…

Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе.

– Вышибли, братцы…

– Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-богу…

– Ну да, Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.

– А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…

– Ты не куксись… Примут еще…

– Молодчага… Вышибли, а он ничего…

Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память.

– У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…

– Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…

– Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…

Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.

– А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…

– А какие требования-то предъявите?

– Экономические. Чтобы тебя вернули.

– Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…

– А ты куда сейчас?..

– На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…

– A y нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…

Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.

Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел – летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.

– Ух, как и драть я его буду, – делился он впечатлениями с матерью, – сниму что надо да ремнем…

Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:

– Проберешь этакого… Его оглоблей надо…

– И оглоблей буду, – не стеснялся в средствах отец, – всем буду…

Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу, как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.

– Бить будете? – хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.

– Будем, – упрямо ответил отец, – непременно… Из гимназии вышвырнули…

– А я туда обратно вшвырнусь…

– Да кто тебя примет-то?..

– Кто вышиб, тот и примет…

Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меня и стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.

Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить.

– Отдавай.

– Ты с кем разговариваешь, негодяй?

– С тобой.

– То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?

– Есть хочется…

– Позовут, когда надо…

– Мама уже накрывает…

– Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…

Через две недели меня снова приняли в гимназию.

– Ну, как, – с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, – жмут?

– Пустяки… Забыли все…

– А этот вот, которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?

– Ничего… Позубрю завтра.

– Ну, зубри, зубри… – И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: – Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…

– Табаку нюхательного лучше…

– Чихает?

– Чихает… Я одному вчера так и сделал…

– А не попадешься?

– Чего там…

– Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, – извиняющимся тоном добавил он, – женщина она, брат…

И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.

– Ты чего, отец? – покровительственно спросил я.

– Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…

1915

Ни с одним из физических недостатков люди так неохотно мирятся, как с толщиной.

Человек, лишившийся ноги, быстро привыкает к своей деревяшке, и если бы в один странный день у него неожиданно выросла свежая нога, он, наверное, был бы не только удивлен, но даже немного обижен.

– Ишь ты… лезет… Нашла когда… – с укором обратился бы он к ноге, – подумаешь, цаца какая…

Человек с оторванным ухом просто забывает о нем и очень сухо принимает все сожаления окружающих.

– На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина – три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…

Толстяки, наоборот, вечные мученики.

Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, – толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких: