Старой даме не спалось. Тишина мешала. Обычно люди лучше спят в тишине, а вот ей тишина мешала. Что такое? Почему не слышно шума моря? Черное море рокочет без умолку там, внизу, у подножия Ришельевской лестницы. С другой стороны, через весь спящий, огромный город иногда доносятся свистки паровозов. Паровозы… Quel cauchemar, какой кошмар, Боже! До чего она дожила… А впрочем, неплохая они штука – паровозы. На поездах ездить куда быстрей, чем по-старинному, в каретах. Так что пусть иногда гудят, даже жаль, что сейчас их не слышно. Ничего вообще не слышно! Даже ветер не шуршит в листве. Хотя ведь ноябрь на дворе, вся листва давно облетела… Ну и что? Старая дама любила слушать, как скрипят голые, лишенные листвы ветви. Дрожащие в страхе перед зимой деревья напоминали даме ее саму: она со дня на день ожидает смерти… Ну сколько можно жить?! Ей уже восемьдесят. В таком возрасте жизнь – сущая бессмыслица для женщины, особенно красавицы… то есть бывшей красавицей лет этак… в общем, много-много лет назад.

Нет, в самом деле – почему такая тишина? Мир вымер, что ли? Уж не стряслось ли чего?

Ох, как не любит она такое безмолвие! Это как затишье перед бурей. Разве позвать горничную?

Дама протянула руку к сонетке, дернула – хм, и звонка не слышно. Неужели оборвался шнур? О, служивые нерадивые! Даже здесь, в Воронцовском дворце, где живет генерал-губернатор Одессы с женой и сестрой, – служители нерадивые, болтливые, сонливые. На конюшню бы их да выпороть! Старая дама знала, что уже чуть ли не тридцать лет запрещено пороть слуг, они уж более не крепостные, но полагала, что от этого народишко только портится. Бог ты мой, девяностые годы на дворе! Считай, исход века. Мыслила ли она, что столько времени проживет? И сколько же умудрилась повидать событий, сколько народу пережила! Мужа, дочь… бывших друзей и возлюбленных, врагов и ненавидимых… Восемьдесят лет, зачем так долго жить? Она, такое ощущение, заживо закаменела, превратилась в некое подобие памятника самой себе.

Ну что ж, приходится рассчитывать на саму себя, никто другой, наверное, и не позаботится о памятнике для нее. Не то что для НЕГО…

ЕМУ открыли в Одессе памятник, как отчетливо припомнилось старой даме, с десяток лет назад. Старая дама была глубоко оскорблена. Она очень хотела поехать на открытие и плюнуть на памятник, поставленный человеку, который был в ее понимании «изверг».

– Ну и что же не поехали?

Старая дама вздрогнула. Приподняла голову.

Чей-то голос… Голос, который доносится как бы не извне, а изнутри, из вместилища ее воспоминаний.

Ну да, понятно – ночные призраки. Они частенько досаждают ей. Видимо, они – неизбежные атрибуты старости. Правда, обычно они молчат. Молча являются, молча исчезают. Отчего же заговорили нынче? Кто явился на сей раз? Неужели… И вправду – ОН! Стоит, склонив непокрытую голову, глядит исподлобья. Ветер шевелит его курчавые волосы. Ветер? Какой ветер может быть в комнате, в которой наглухо закрыты окна?! И еще… Кажется, что пышная шевелюра покрыта сединой… Но нет, ОН умер, так и не успев поседеть, это всего лишь снег. Что? Снег? Какой снег в Одессе 27 ноября? Нынче здесь, близ моря, стоит теплая, солнечная осень. Это ж не Москва, не Петербург… Да, это не Петербург, не Черная речка на исходе того промозглого, многоснежного января… ОН навсегда остался в том январском дне.

– Благодаря вам, сударыня.

Старая дама ненавидяще прищурилась, вглядываясь в темноту:

– Что?!

– Я остался в том дне благодаря вам, Идалия Григорьевна.

– А при чем тут я? – заносчиво вскинула она голову.

– Вы и только вы при чем. Вам я обязан всем тем ужасом, который обрушился на меня в последние дни моей жизни. И самой смертью я обязан вам. И прежде всего вам.

– Ну, знаете… – Старая дама негодующе пожала полными плечами. – Не слишком-то благородно обвинять женщину в том, в чем вы сами виноваты! Как будто я выпустила в вас ту злосчастную пулю! Впрочем, я не дивлюсь вашему злословью. Вы никогда не отличались благородством. Так что зря я не поехала на открытие вашего памятника и не плюнула на него!

– Я вас уже спросил: отчего же не поехали?

– Да уж не ради вас! И не ради себя, хотя, конечно, толпы этих идиотов, ваших поклонников, которые, к несчастью, и по сю пору не вымерли, сурово осудили бы меня. Мне наплевать на них! Я не поехала на открытие вашего памятника ради своего брата. Ему не понравился бы скандал, который непременно случился бы!

– А, конечно. Ваш брат, Сашка Строганов! Если не ошибаюсь, он еще жив?

– Конечно, жив! – ответила старая дама. – Почему бы ему не быть живым? Вот я, например, тоже живая!

– Это скоро пройдет, – насмешливо проговорил черноволосый гость. – Но не будем о грустном. Сашка Строганов, да… Он меня недолюбливал, хотя году этак в тридцатом мы были с ним достаточно близки. Он тогда сватался к Наташе Кочубей, а я ему протежировал у князя Василия Кочубея. Да и у самой Наташи, я ведь знал ее чуть ли не с лицейских лет…

– Когда вы говорите о женщине – «знал ее», – брезгливо проговорила старая дама, – создается впечатление, что вы вкладываете в эти слова совершенно мерзкий смысл. Неужели с простушкой Натали Кочубей у вас тоже что-то было? Ах вы, безнравственный ловелас, который в жизни не мог пропустить мимо себя ни одной юбки…

– Кто бы так говорил, но только не вы, сударыня. Уж вам-то прекрасно известно, что существовала по крайней мере одна юбка, которую я мимо себя пропустил – причем с величайшей охотой.

– Молчите, негодяй! – яростно вскричала старая дама.

– Напрасно надрываетесь, Idalie, – усмехнулся ночной гость. – Меня не проймешь вашими оскорблениями. Однако любопытно было узнать, что именно Сашке Строганову я обязан тем, что вы не стали в очередной раз оскорблять мою память.