– Так, так, так! Да это же тригопункт семьдесят пять ноль. Точно! Старшина, а ну-ка взгляни, что на той стороне.

Огрызков, как всегда, нехотя поднялся, взял автомат и полез в густые заросли сосняка. Сидя несколько в стороне от остальных, фельдшер озабоченно копался в своем вещмешке, сетуя, что все намокло, пропали лекарства. К тому, что обрадовало командира, фельдшер казался равнодушным.

Кое-как намотав портянки. Гусаков торопливо натягивал мокрые кирзачи. Как раз в этот момент из сосняка вылез Огрызков.

– Ну что?

– Опять болото.

– А за болотом что?

– За болотом лесок какой-то.

– Лесок? Это же Остров Борок! Мы пришли наконец! – обрадованно объявил Гусаков.

Подхватив карту и оставив на траве вещмешок, командир бросился в сосняк. На какое-то время они исчезли там оба. Костя и Тумаш остались на берегу. Тем временем быстро темнело, надвигалась ночь – вроде последняя на их суматошном пути.

Гусаков не ошибся. На самом мыску хвойной косы, откуда-то протянувшейся в болото, торчали три склоненных бревна, скрепленных сверху, – это был тригопункт. На карте он обозначен цифрой 75,0. Опять же на карте за болотом с четкой подписью «Урочище Боговизна» значился хвойный лесок, подписанный мелким курсивом «Остров Борок», – как раз то, что и требовалось. Куда они направлялись, прыгали с парашютами, изнемогали на жаре, пробирались в гиблой трясине. До желанной цели оставалось не больше километра пути. Но также через болото.

То, что снова придется забираться в болото, командира на этот раз не пугало. Гусаков уже знал, что одолеть можно все, была бы цель. Ныне цель предстала перед ним близко – казалось, можно дотянуться рукой.

– Так что – пойдем? – устало произнес старшина, который также вымотался в болоте. Его офицерское обмундирование приобрело жалкий вид. Равно, как и одежда всех остальных.

Однако Гусаков почему-то медлил, словно изменил свое намерение. Стало заметно, что его трясет – от стужи или нервного напряжения, которое вдруг охватило командира. Теперь, когда Остров Борок он видит так близко и в любую минуту может отправиться туда, вдруг возникла забота: что делать с парнем? Все время, пока они шли сюда, пробирались через болото, он как-то об этом не думал. Костя вел, помогал, был им нужен. Но теперь... Командир четко понимал, что на базу его вести нельзя. Но нельзя и отправить домой. Так что же с ним делать?

– Идем, что ли? – нетерпеливо повернулся к сосняку старшина.

– Постой! Ты парня привел?

– Ну я. А что?

Старшина остановился, уже почуяв что-то скверное в намерениях Гусакова, но еще не представляя себе, что.

– Не понимаешь?

– Не понимаю.

Он ждал ответа, но командир медлил, видно, ему не хотелось объяснять подробности.

– Парня нельзя вести на секретную базу.

Старшина молчал. Видно, эта мысль командира оказалась для него неожиданной, и он в замешательстве опустился наземь.

– Да-а?

– Вот тебе и да-а!

Гусаков почувствовал, что Лешка все понял, не маленький. Тем более если он диверсант-разведчик, ничего больше ему разъяснять и не надо.

– Отведешь в сторонку и пристрелишь, – тихо сказал Гусаков и затаил дыхание.

Старшина ответил не сразу.

– Почему я?

– А кто же? Ты привел?

– Я не буду! – подумав, решительно отказался старшина и поднялся на ноги.

– Категорически?

– Категорически.

Озабоченно потоптавшись на месте, Гусаков рассеянно вгляделся в болото, которое все больше уходило во мрак. Еще немного времени – и высокие деревья за болотом застелет сизый туман. «Надо запомнить направление, – подумал он, – чтобы не сбиться в ночи. Не хватило самую малость светлого времени».

– Поди позови фельдшера, – приказал командир.

Старшина поднялся и молча полез в сосняк.

Оставшись один, Гусаков молча ругал себя за оплошность – вовремя не сообразил, чем это может обернуться. До сих пор все шло хорошо, они без потерь и стычек добрались до цели – и на тебе – новая болезненная проблема. Впрочем, почему проблема? На оккупированной территории немцы убивают их ежедневно – и мальчиков, и девчонок. Жалко, конечно, но безопасность партизанского соединения важнее.

Отпустишь, а если его перехватят немцы? Гестапо, наверно, умеет выбивать секреты. И не только у подростков-мальчишек. А этот старшина: «не буду». Ему жаль. Как будто мне самому не жалко. Или генералам, командующим на фронтах, не жаль таких вот или чуть постарше парнишек, что тысячами бросают в бой, и те остаются удобрять землю? Наверное, жалко. Но будешь всех жалеть – не дождешься победы. Сам ляжешь в землю.

Наверно, именно то, что сам ляжешь, – важнее всего. Для каждого. И для него тоже. Потому что и он в западне. Парня ни отпустить, ни взять с собой невозможно. Сразу прицепится особый отдел – почему, откуда, кто разрешил? А то и – с какой целью, по чьему заданию? Нет, лучше всего, если парню – хана. И для него лучше тоже.

Из сосняка вылез Тумаш, настороженно остановился поодаль.

– Тумаш, ты большевик?

– Беспартийный.

– Дети есть?

– Нет, не женат, не успел. А что?

Помедлив с ответом, командир сказал:

– Возьмешь парня, отведешь в кусты и пристрелишь.

Тумаш молча стоял, словно глухой.

– Ну что молчишь? Исполняй!

– Думаю, что вы сдурели.

– Сдуреешь! – нервно вскричал Гусаков. – С вами сдуреешь! Вы что – не понимаете, что я не имею права вести его на базу? Там штаб соединения, что они скажут? Они же нас к стенке поставят, понимаешь? Или ты не знаешь, что такое органы?

– И тут органы! – проворчал Тумаш. – Ну что ж... Мое дело маленькое, прикажете – выполню. Но я не отвечаю. Вы...

Бормоча что-то, он полез в сосняк, и Гусаков остался один. Его трясло – от мокрой одежды, вечерней прохлады, нервного возбуждения – от всего вместе. Недолго постояв так, он также пролез сквозь сосняк на то место, где они выбрались из болота. Тумаша с парнем там уже не было. Опершись локтями о колени, на берегу сидел старшина, похоже, он также дрожал от знобящей к вечеру болотной стужи.

– Пошел?

– Повел, – чужим голосом произнес старшина. Рядом лежал вещмешок командира, а также санитарная сумка и вещмешок Тумаша. Винтовки его не было. Командир надел на плечи свой вещмешок, спрятал в сумку карту.

Они стали ждать – ждать выстрела. Но выстрела почему-то не было. Вдоль берега, тревожно хлопая крыльями, пролетела утка, за ней другая. Уж не повел ли он парня далеко, думал Гусаков. Все-таки фельдшер фронтовик опытный и не должен упустить подростка, если бы тот захотел бежать. Да и не должен бежать. Если с ним вежливо, обходительно, чтобы излишне не волновать. Хотя подозрительно, что фельдшер так легко согласился. Все же, наверно, чтобы застрелить человека, надо обладать особой решимостью, которой у Гусакова не было. Он на войне не убил еще ни одного немца – не было случая. В этом смысле перед Богом его совесть чиста. Хоть это утешало его.

Выстрела они ждали напряженно и долго, не в состоянии сдержать нервную дрожь. И выстрел наконец грохнул – не так и далеко, в сосняке. Глуховатое в тумане эхо перекатилось через болото и заглохло. Возможно, достигло и заветного их Борка. Уже можно перейти на ту сторону сосняка и забираться в болото, чтобы проделать остаток пути. Но сперва следовало дождаться Тумаша.

Тумаш, однако, не шел. Может, заблудился, повернул не в ту сторону? А может, намеренно куда подался?

Уже и вовсе стемнело. Из дымного тумана над болотом покатым горбом выступал хвойный мысок. Тригопункта отсюда не стало видно. Пугающее нетерпение все больше донимало обоих...

Продираясь сквозь хвойную чащу к берегу, Тумаш не переставал удивляться, как у этих партизан все скоро и просто.

Вообще он уже повидал в своей жизни всякого – больше плохого и страшного, на войне тоже. Видел, как пьяные танкисты давили на дороге двух связанных эсэсовцев, наезжая на них гусеницами тридцатьчетверки. Делали это прилюдно, напоказ пехотинцам-десантникам, немало которых собралось вокруг посмотреть интересное зрелище. Пьяный лейтенант, сидя на крыле танка, пристально вглядывался в лица очумевших от боли эсэсовцев, оживленно рассказывая, как у тех вылезают глаза из орбит. Зрители возбужденно требовали давить и остальных! Остальные – человек восемь пленных с оборванными погонами – дожидались своей очереди. Но это были эсэсовцы, наверно, убежденные гитлеровцы, упорно воевавшие и даже перед смертью то и дело вскидывавшие вверх руку – хайль Гитлер! В другой раз наши самоходчики казнили власовца. Посадили верхом на толстый, как бревно, ствол своей 152-миллиметровой пушки, связали стопы ног и выстрелили. Только горелое ошмотье полетело в воздух да кровавыми брызгами залепило лица собравшихся. Хорошо, что фельдшер стоял в стороне. Теперь в сторону не отойдешь.