Она ходила с метлой, или с совком, или с тряпкой, или с половником. По утрам можно было видеть, как она взрезает корочку пирога и гудит себе что-то под нос, днём выставляет испечённые пироги, а в сумерках собирает их уже охлаждёнными. Она расставляла по местам фарфоровые чашки, словно звонила в колокольчик. Она степенно, подобно пылесосу, проплывала по комнатам, искала, находила, приводила в порядок. Каждое окно у неё превращалось в зеркало, отражающее солнце. Стоило ей пройтись взад-вперёд по любому саду с лопаткой в руке, как цветы распускали свои трепетные огоньки на поднятой ею тёплой волне воздуха. Она почивала безмятежно и поворачивалась во сне раза три за ночь, обмякшая, как белая перчатка, в которую на рассвете возвратится проворная рука. Пробудившись, она прикасалась к людям, как к картинам, чтобы поправить их покосившиеся рамки.

А нынче?..

— Бабушка, — сказали все. — Прабабушка.

Казалось, решилась, наконец, большая арифметическая задача на сложение. Бабушка фаршировала индеек, цыплят, голубей, джентльменов и мальчиков. Она мыла потолки, стены, инвалидов и детей. Стелила линолеум, чинила велосипеды, заводила часы, топила печи, смазывала йодом тысячи жгучих ссадин. Её руки взлетали вверх и вниз что-то пригладить, что-то придержать, подать бейсбольный мяч. Она взмахивала пёстрыми крокетными битами, бросала в чернозём семена, прилаживала крышки на клёцки и рагу, укутывала разметавшихся во сне малышей. Опускала шторы, гасила кончиками пальцев свечи, поворачивала выключатели и… увядала. Тридцать миллиардов начинаний, исполненных, доведённых до конца дел сложились и подытожились; прибавились последние десятые доли, последний нолик незаметно скакнул на место. Теперь с мелком в руке она тихонько отошла в тень за час до того, как всё сотрётся с доски.

— Так, так, — сказала прабабушка. — Что же мы имеем…

Без лишнего шума и суеты она обошла дозором дом, добралась, наконец, до лестницы и, не делая экстренных сообщений, поднялась на три пролёта вверх в свою спальню, где безмолвно улеглась, как ископаемый отпечаток, под прохладные белоснежные покрывала своей постели и начала умирать.

И вновь голоса:

— Бабушка! Прабабушка!

Слух о том, что она затеяла, упал в лестничную шахту, пронёсся по комнатам, вылетел из окон и дверей и разнёсся по улице, обсаженной вязами, пока не достиг края зелёного оврага.

— Сюда! Сюда!

Домочадцы окружили её ложе.

— Дайте мне просто полежать, — прошептала она.

Её недуг нельзя было разглядеть ни в один микроскоп. Неумолимо, мало-помалу накапливалась усталость, тайно взвешивалось её воробьиное тельце; она всё больше погружалась в дрёму, в сонливость, в сон.

Её детям и детям её детей казалось невероятным, что таким простым и непринуждённым действием она способна вызвать этакий переполох.

— Прабабушка! Послушай! Это всё равно что расторгнуть договор аренды. Без тебя наш дом развалится. Тебе следовало уведомить нас хотя бы за год!

Прабабушка приоткрыла один глаз. Девяносто лет спокойно взглянули на её врачевателей, словно разводы пыли из окна под куполом дома, который быстро опустошался.

— Том?..

Мальчика отправили к её шуршащей постели одного.

— Том, — донёсся издалека её слабеющий голос, — в Южных морях в жизни каждого наступает день, когда он осознаёт, что пора пожать руки старым друзьям, попрощаться и отплыть восвояси. Так он и поступает. И это естественно, ведь его час пробил. Так и сегодня. Иногда я так бываю похожа на тебя, просиживая от субботних утренников до девяти вечера, пока мы не посылаем за твоим папой, чтобы он отвёл тебя домой. Том, когда приходит твой черёд и всё те же ковбои стреляют в тех же индейцев на тех же холмах, значит, самое время поднять откидное сидение и по проходу между рядами направиться к выходу без оглядок и сожалений. Вот я и ухожу, пока счастлива и всем довольна.

Следующим к ней послали Дугласа.

— Бабушка, кто же будет будущей весной обшивать крышу?

Каждый апрель с тех времён, как завелись календари, казалось, с крыши доносится дробь дятла. Ан нет, оказывается, это прабабушка, неизвестно как перенесённая в поднебесье, распевает песенки, забивает гвозди и меняет кровельную дранку!

— Дуглас, — прошептала она, — никому не позволяй чинить кровлю, если это не доставляет им удовольствия.

— Слушаюсь.

— Вот наступит апрель, оглянись вокруг и спроси: «Кто хочет подлатать крышу?» И как только увидишь озарённое лицо, значит, это лицо тебе и нужно, Дуглас. Потому что там, на верхотуре, с крыши тебе видно, как весь город отправляется за город, а оттуда на край света. Под тобой сверкают речка и утреннее озеро; под тобой птицы на деревьях, а над головой — свежайший ветер. Хватит и одного из этих благ, чтобы однажды весною на рассвете подвигнуть человека на покорение флюгера. В этот час ты ощущаешь такой прилив сил, что способен свернуть горы, надо только дать ему полшанса…

Её голос сорвался на бормотание.

Дуглас плакал.

Она снова очнулась.

— Почему ты так себя ведёшь?

— Потому что, — сказал он, — завтра тебя здесь не будет.

Она развернула зеркальце от себя в сторону мальчика. Он посмотрел на её лицо и на своё отражение в зеркале, потом опять на неё, и тут она заговорила:

— Завтра утром я встану в семь и помою уши. Сбегаю в церковь с Чарли Вудманом. Устрою пикник в Электрическом парке. Поплаваю, побегаю босиком, грохнусь с дерева, пожую мятную жвачку… Дуглас, Дуглас, как тебе не стыдно! Ты стрижёшь ногти?

— Да.

— Ты же не поднимаешь крик, когда твоё тело обновляется каждые семь лет, старые клетки отмирают и новые прирастают к твоим пальцам, к твоему сердцу. Ведь ты не возражаешь?

— Нет.

— А теперь пораскинь умом. Всякий, кто хранит обрезки ногтей, — дурак. Ты когда-нибудь видел, чтобы змея переживала из-за своей сброшенной кожи? В сущности, сейчас в этой постели — обрезки ногтей и змеиная кожа. Стоит на меня хорошенько подуть, и я разлечусь в пух и прах. Важна не моя плоть, что распростёрта здесь, а моё продолжение, которое сидит на краю кровати и глазеет на меня, готовит внизу ужин, лежит в гараже под машиной или читает в библиотеке. Важно всё новое, что произошло от меня. Я сегодня не умираю окончательно. Тот, у кого есть семья, не умрёт. Я останусь с вами надолго. И через тыщу лет целый город моих потомков будет грызть кислые яблоки в тени эвкалипта. Вот мой ответ на ваши проклятые вопросы. А теперь зовите остальных, да побыстрее!

Наконец большое семейство выстроилось, как на проводы в зале ожидания на вокзале.

— Ладно, — сказала прабабушка, — значит, так. Я не немощная, поэтому мне приятно видеть вас у моей постели. Итак, на следующей неделе придётся, наконец, заняться садоводством, расчисткой чуланов, покупкой детской одежды. Поскольку та часть меня, что для удобства называется «прабабушкой», будет отсутствовать и не сможет помочь делу, то мои отпрыски, именуемые дядя Берт, Лео, Том, Дуглас и компания, должны взять ответственность на себя.

— Будет сделано, прабабушка.

— Не хочу, чтобы тут завтра закатывались хэллоуины. Не хочу, чтобы про меня говорили сладенькие слова. В своё время я всё сказала, причём с достоинством. Мне довелось отведать все яства, станцевать все танцы. Остался последний торт, который я не попробовала, последняя мелодия, которую я не успела насвистеть. Но я не боюсь. Мне даже любопытно. Смерть не лишит меня ни единой крошки, которую я бы не распробовала и не посмаковала. Так что не горюйте обо мне. А теперь все уходите и дайте мне обрести мой сон…

Где-то тихо затворилась дверь.

— Так-то лучше.

Оставшись одна, она с вожделением погрузилась в тёплую белую горку льна и шерсти, простыней и перин, под лоскутное одеяло, пёстрое, как цирковые флаги былых времён. Лёжа, она чувствовала себя крошечной, притаившейся, как восемьдесят с лишним лет назад, когда, просыпаясь, она уютно устраивала в постели свои нежные косточки.