И спустя несколько минут:

— Вот он!

Они вступили под сень фресок, на которых одни твари угрожали разинутой пастью другим тварям так, что захватывало дух. Рука об руку, они дивились тому, сколько плоти кануло в небытие, изумлённо таращили глаза на вызволенные из недр земли и заново собранные скелеты. Любопытство одного шагало бок о бок с любопытством другого. Восторги юного вызывали давно забытую восторженность у пожилого.

— Посмотри, дедушка. Ты видел здесь хоть кого-нибудь из Грин-тауна?

— Только ты да я, Бенджамин.

— Единственные из наших, кого я помню, — мальчик перешёл на шёпот, — это мама и папа…

Во избежание сантиментов, дедушка быстро перехватил инициативу:

— Уж им-то здесь наверняка нравилось, сынок. А вот, посмотри-ка сюда!

Они зашагали дальше, изумлённые, потрясённые, ошеломлённые жемчужиной в коллекции кошмаров, запечатлённых Чарльзом Р. Найтом[1].

— Он — поэт с кистью, — сказал дедушка, балансируя на краю Большого каньона Времени. — Шекспир фресковой живописи. А ну-ка, Бенджамин, где тот большой пёс Рекс, о котором ты так мечтаешь?

— Этот небоскрёб и есть он?!

Над ними вздымалась колоссальная фигура. Они вприглядку подбирали неслышные мелодии на длинном ожерелье-ксилофоне из костей.

— Лестницу бы сюда.

— Чтобы вскарабкаться по ней, словно безумный дантист, и попросить пошире открыть ротик?

— Деда, он что, ухмыляется?

— Как моя тёща на нашей свадьбе. Хочешь, посажу тебя на плечи, Бен?

— А можно?

У дедушки на плечах Бенджамин, затаив дыхание, прикоснулся к… древней Улыбке.

Потом, словно что-то было неладно, притронулся к своим губам, дёснам и зубам.

— Засунь голову в пасть, сынок, — предложил дед, — посмотрим, откусит или нет.

Шли недели, бежало лето, росли стопки книг. В комнате Бенджамина расстилались наброски — чертежи костей, стоматологические карты юрского и мелового периодов.

— Сюда бы ещё «Отче Наш», — задумчиво сказал дедушка. — А это что такое?

— Убийственные картины мистера Найта, который зрит сквозь время и зарисовывает увиденное!

И тут в окно верхнего этажа ударился камушек.

— Эй! — кричали снизу голоса. — Бен!

Бен подошёл к окну, поднял его и прокричал сквозь сетку:

— Чего надо?

Это оказался один из мальчишек с лужайки.

— Где ты пропадаешь неделями, Бен? Пойдём купаться.

— Больно нужно, — ответил Бен.

— Потом пойдём к Джиму делать мороженое.

— Больно нужно! — Бен захлопнул окно и, обернувшись, увидел изумлённого деда.

— Я думал, банановое мороженое сводит тебя с ума, — сказал старик. — Сколько недель ты сидишь взаперти. Бог тебе в помощь.

Дедушка пошарил в карманах, отложил какие-то бумаги и отыскал объявление.

— Я знаю, что с тобой делать. Читай!

— Ух ты! — воскликнул Бенджамин. — Это то, что я думаю? Мы можем пойти?

— Вот твоя шляпа. Куда торопиться! — сказал дед.

Так как день был не воскресный, ожидание тянулось долго. Но рано утром в воскресенье Бен потащил деда в Первую баптистскую церковь.

А там, конечно же, Укротитель страшилищ преподобный Клю сдобрил свою проповедь бегемотами, охотился на китов, вылавливал левиафанов, изучал бездны и под конец пригнал громыхающее стадо, если не динозавров, то их ближайшую родню, изрыгающую серу! И все они ждут не дождутся в своих огнедышащих ямах, когда к ним на восхитительную раскалённую жаровню посыплются христианские мальчики.

Во всяком случае, так показалось Бенджамину, который смирно просидел первый в своей жизни церковный час. Глаза у него не слипались, рот не зевал.

Преподобный Клю, заметив лучезарную улыбку и горящие глаза мальчика, иногда поглядывал на него по мере того, как отслеживал генеалогию зверья с Люцифером — чёрным пастухом во главе своры.

После полудня выпущенные из Бестиария прихожане ещё дымились от головокружительного катания по Аду. Они неуверенно переступали с ноги на ногу и щурились на солнце после того, как узнали о допотопных мясорубках больше, чем хотелось. Все, кроме Бенджамина, который открыл для себя преподобного, оглушённого собственным красноречием, и орудовал рукой как рукояткой насоса в надежде, что из уст божьего человека хлынет новая порция звериных чудес.

— Преподобный отец, чудища! Вот здорово!

— Всё же не нужно ставить свечки чудовищам как людям, — молвил преподобный, старясь не сбить проповедь с пути истинного.

Бенджамин не сдавался.

— Мне понравились ваши слова про исполнение желаний. Это правда?

Преподобный чуть не вздрогнул от мальчишечьего взгляда, пылающего, как сигнальная ракета.

— Что именно?..

— Ну, если кому-то ужасно хочется, чтобы что-то произошло, то оно происходит? — пояснил Бенджамин.

— Если, — встрял дед, чтобы спасти преподобного от своего отпрыска, — если ты жертвуешь бедным, правильно молишься, аккуратно делаешь уроки, убираешь свою комнату…

На этом воображение деда иссякло.

— И так хватает, — сказал Бенджамин, переводя взгляд с деда-утёса на пригорок-преподобного Клю. — А что надо делать в первую очередь?

— Господь пробуждает нас каждый день, чтобы мы делали свою работу, сынок. Я выполняю свою работу — священническую. Ты — свою — мальчишескую — быть готовым желать и становиться!

— Желать и становиться! — возликовал Бенджамин, зардевшись. — Желать и становиться!

— После исполнения повседневных обязанностей, сынок, после обязанностей.

Но Бенджамин, воодушевлённый, сорвался с места, замер, вернулся, ничего не слыша.

— Преподобный отец, ведь этих чудовищ создал Бог?

— Да, сынок, Он их создал.

— А вы спрашивали себя, зачем?

Дед положил руку на плечо Бенджамину, но Бен не почувствовал.

— Зачем Богу понадобилось сначала создавать динозавров, а потом от них избавляться?

— Неисповедимы пути Господни…

— По мне так слишком уж неисповедимы, — сказал Бен, невзирая на лица. — Кому бы помешало, если бы у нас в Грин-тауне, штат Иллинойс, завёлся свой собственный динозавр, который вернулся обратно и никогда не вымирал? Кости — это, конечно, круто. Но всамделишный! Вот была бы красота!

— Я и сам неравнодушен к монстрам, — признался преподобный.

— Как вы думаете, Господь создаст их заново?

Преподобный понимал, что разговор катится в болото, в котором ему не хотелось погрязать.

— Я знаю одно: если умрёшь и попадёшь в ад, то чудовища или их подобия будут там дожидаться тебя.

Бенджамин просиял.

— Мне уже почти захотелось помереть!

— Сынок… — укоризненно сказал преподобный.

Но мальчика и след простыл.

Бенджамин летел домой, чтобы насытить желудок и зрение. Он разложил на полу с полдюжины раскрытых книг и посмеивался вполголоса от удовольствия.

Вот они — звери всех библейских поколений. И из Бездны. Как она ласкает слух! Мальчик твердил это слово с воскресного обеда в два часа до субботнего тихого часа в четыре. Бездна. Бездна. Глубокий вдох. И выдох. Бездна.

И бронтозавр родил птеранодона, и птеранодон родил тираннозавра, и тираннозавр родил полночного парящего змея — птеродактиля! И… так далее, и тому подобное, et cetera!

По мере того как он перелистывал увесистый семейный фолиант, с его страниц вставали левиафаны и древние создания, а когда он переселялся в Ад и снимал там комнату, вдруг появлялся Данте и указывал перстом своим то на один кошмар, то на другой, и то на змея, то — на кольцом свернувшегося гада — и все они — ближайшие дядья и тётки из Канувшего времени, из чуждой крови, из враждебной плоти. От зрелища такого у кого угодно забегают мурашки по спине. О, вы, что канули с лица земли, вернитесь! Любимцы, что некогда лежали у ног Господних, но изгнаны им были за изгаженный ковёр. О, домашние питомцы из клубящегося мрака и кипящей тьмы, чей глас способен распахнуть ворота настежь и выпустить наружу страх и ужас! Возопите! Издайте стон из… Бездны!