Я слушал, не прерывая, и радовался, что фантазия заменила ему дорогу, уходящую за горизонт; поражался силе его воображения: кажется, рассказывать так можно, только увидев, ощутив, осязая, когда все пять чувств твоих настороже… И рассказы его не иссякали: он замкнул в себе целый мир, этот подросток, обреченный на вечную неподвижность…

Да, но постель его была пуста — в ту грозовую ночь. И он рассказал мне такое, чего не мог ни прочесть в книгах, ни увидеть на экране или на фото…

Я снова и снова приводил в порядок свои мысли. Допустим, кто-то успел побывать в той пещере уже после меня. И этот кто-то — да, совпадение! — знаком с Мальчиком, смог повидаться с ним, рассказать, привезти ветки полыни… Пустая постель? Кто-то из выздоравливающих мог вынести Мальчика в коридор, даже во двор — дохнуть свежестью. Ведь он легок, словно камышинка. Как хорошо все выстраивалось! Но почему вспоминается любимый афоризм моего школьного учителя по прозвищу Синус-с-Минусом: «Никакой логики и полный парадокс!»

…Нет, я все-таки взял себя в руки. Поверил во все совпадения. Иначе — во что было верить? В то, что я сам рассказал о пещере Мальчику, а потом — провал в памяти? Бывает. Но сюда не вписывалась полынь.

…Если б не эта гроза!

Почему я — тогда — не довел дело до конца? Ведь можно было узнать, выяснить, какие посетители были у Мальчика в то утро, кто принес полынь. Расспросить сестру Гошеву: почему она решила, что больного в палате нет?

Я не сделал этого. Я… боялся.

Потому что — если б не совпало что-то в моих построениях, это означало бы, что мне отказала память — мой профессиональный инструмент. Или…

Но никакого другого «или» быть не могло.

…Хватит вспоминать, хватит бередить неутоленную тревогу. Я пошел навестить Мальчика: такая погода плохо влияет и на здоровых, а уж больным…

Мальчик как будто ждал меня — заговорил, едва я сел на стул у его кровати.

— Знаете, чего я еще хочу? Побывать на Марсе! Увидеть его темные моря и материки цвета красной охры… Пробиться сквозь желтую пелену пылевых бурь к сверкающей белизне полярных шапок…

Глаза его блестели, на щеках горел болезненный румянец. Я подумал, что надо дать ему успокоительного. Он вдруг прервал сам себя:

— Вы верите в мои… полеты?

Это было как удар «под ложечку»: я скорчился, не дыша. Что хуже сказать «да» или «нет»?

К счастью, он, кажется, и не ждал ответа… Он говорил все более яростно и возбужденно:

— Так трудно бывает! Потолок давит, комната тесна… Холодеет сердце… И когда уже нестерпимо — я становлюсь как дым. Я улетаю, сливаюсь с ветром, с лунным светом. И тогда весь я — сплошное счастье, весь мир — мой… И слышу, как зовут звезды… Но что-то еще держит, какая-то нить. Если оборвется — я смогу все!.. — и, почти выкрикнув последние слова, вдруг обессилел, склонился к подушке, прикрыл глаза.

Заснет? Я тихо вышел, затворил дверь, горько раздумывая над всем, что услышал. Что же все-таки это такое? Самовнушение? Самогипноз? Или просто колдунья-выдумка — утешение слабых душ?.. А пещера на Устюрте? Нет, нет, цепь совпадений, случайностей, — хватит об этом.

Ночью я не раз просыпался от грома — казалось, что идет воздушный парад и прямо над крышей проносятся армады на сверхзвуковых скоростях. Потом гроза стихла, полил дождь. И опять, просыпаясь, я слушал его неутомимый лепет, его нескончаемый рассказ — о чем? Что он видел этой ночью?

Рассвет вставал — седой, сырой, медленный. В саду вздыхали деревья, отряхивая влагу. Я встал раньше, чем всегда, словно ожидал чего-то.

В дверь постучали. В плаще с откинутым капюшоном — сестра Гошева.

Рухнуло сердце — точно с обрыва. Я уже знал, что она скажет.

Мальчика унесли. Теперь его палата действительно была пуста…

Я ходил по ней, собирая вещи, чтобы передать матери, а видел перед собой его лицо — со странным выражением: брови, заломленные болью, и тихая улыбка счастья, спрятанная в уголках губ.

Я связал стопками его книги, бережно сложил курточку, приставил к табурету костыли. Странно, их наконечники из черного пластика были испачканы. Глиной или песком? — необычно яркого, оранжево-охристого тона. Где у нас в саду такая глина? И как мог бы он дойти туда, в такую ночь, на своих костылях?

Я стер с них пыль и спрятал платок в карман.

Позже, когда приутихла саднящая боль потери, я рассказывал обо всем, что было связано с Мальчиком, людям, знающим о том, чего не знают многие, — и весьма проигрывал в их мнении о себе. А иногда выигрывал: какой-нибудь ученый человек хлопал меня по плечу и бодро восклицал: «А знаешь, тебе надо писать, старик! Здорово накручено!»

…Только один выслушал меня серьезно.

— Любопытно, — сказал он неторопливо. — Интересно, почему никто еще не задумывался вот над чем: все видят сны о полетах, мечта о них непреодолима. Помните, Катерина в «Грозе» — «Отчего это люди не летают?». Наташа Ростова собиралась «потуже обхватить себя под коленками» и лететь — в ночь, в лунный сад… Гриневский Друд в «Блистающем мире», Беляевский Ариэль — летали без всяких механических приспособлений. Я читал отчет одного путешественника по Гималаям. В горах, среди недоступно-отвесных утесов он увидел каменный кубик буддийского монастыря. Спросил, как же туда попадают ламы. «Летают», ответили ему. Он высказывает догадку: может быть, эти люди, после длительных упражнений, научились излучать волновые колебания, которые нейтрализуют силу тяготения? Конечно, все это совершенно ненаучно, резюмировал он жестко. Помолчал, вздохнул и добавил: — Человек больше, чем все наши знания о нем.

…А еще у меня есть платок. Самый обычный носовой платок, испачканный оранжевой неземной пылью. Когда-нибудь я решусь — и отдам ее на анализ, в лабораторию. Страшно. Если окажется, что это действительно пыль с Марса, все опрокинется, все стройное здание мирозданья. Сказка войдет в наш дом…

…и поселится рядом с другими сказками, давно привычными, не замечаемыми…

Завтра — День Решения. Новый отряд искателей Неизведанного предстанет перед Советом. Каждый, заглянув в себя и взвесив свои возможности, должен сказать, какую он выбрал дорогу и какой помощи ждет от Эонии.

Сегодня — последний из Дней Раздумья. Для него, Эрда, — лишний: он уже все обдумал и решение его бесповоротно.

…Какой ленивый ветер гуляет по саду! Нехотя трогает ветви, лениво пересыпает листву, поворачивая ее к свету то сине-бархатной, то голубой, глянцевой стороной. Тихий шелест, звон и шуршанье одинокого падающего листа, надоедливо-монотонное цвириканье болтающих цветов. Кто-то глубоко вздохнул у него за спиной.

— Мать? Ты искала меня? Зачем?

Достаточно было взглянуть на ее лицо, в отчаянные, молящие, красные от бессонницы глаза. Эрд нахмурился. Мать спросила — с неистребимой надеждой:

— А, может быть, ты все-таки будешь искать свое Неизведанное здесь, на Эонии? Сын устало пожал плечами.

— Сперва скажи, что тут осталось Неизведанного? Все давно описано, пронумеровано, окольцовано. Не планета, а склад знаний!..

— Ну… хотя бы возьмем Синих… Разве про них вес известно?

Старая пословица: «У кого неисправны крылья, тот садится на дерево». Мать, слабая женщина, ухватилась за то, что первым попалось на глаза…

Синий — господин Иниатру — работал в саду. Растекался, взвивался над кустом эугений; следом за ним на зеленовато-белых цветах вспыхивали капли воды.

Синие! Да, они нужны — как превосходные няньки, врачеватели детей. Эрд помнил дни детских своих болезней: боль раскалывает лоб, звенит в ушах, словно сыплются тысячи раскаленных игл, жар опаляет рот, — но вот кто-то из Синих пологом накрывает колыбельку, в лазурном полумраке наплывают покой, прохлада, сладкая свежесть исцеляющего сна.

Синие — великолепные садоводы. Они умеют добывать воду из воздуха, и орошают сады в месяц засухи. Многие из них живут десятки лет в одном доме, становятся как бы членами семьи. Непонятным образом — дают знать, как их зовут, а если к их имени прибавлять «господин» — их признательности нет пределов…