— Я?.. То, о чем забывал академик Янецкий, — добавлю удачливость! Адскую веру в себя! В мой Чертомлыкский клад… в мою гробницу Тутанхамона!
Игорь Николаевич не спешил ответить на явный вызов. Поторопился четвертый из абитуриентов, Матниязов, и фамилией, и обликом уроженец тех мест, где, в страде и гореньи, проходила археологическая юность профессора Вересова.
— Археология — не кладоискательство! — сказал этот, с тем самым, навсегда памятным и милым акцентом…
— Все мы, так или иначе, кладоискатели. Ищем клад славы. Только одни находят, другие — нет! — Кудинов поглядывал с веселым превосходством и на товарищей, и на профессора тоже.
Игорь Николаевич мысленно потирал руки: в споре, если и не выявляется истина, то спорящие выявляют себя.
— Не понимаю таких людей, — девушка повела плечами: — Слава! «Пусть все знают, что это сделал я!» Разве недостаточно — для себя знать: это сделал я…
— Есть еще вариант, — негромко бросил Сергушов, — достаточно знать: это сделали мы…
— Ах, смирение паче гордости! — запаясничал Кудинов. — А между прочим, выходят труды. И на обложке — «И.Н.Вересов» — к примеру! А вовсе не «мы». Хотя и «мы» там были…
— «Обычай — деспот меж людей!» — Игорь Николаевич от души развеселился, он любил в науке людей бестрепетных, лезущих на рожон, таких, кому не заслонит пусть даже крохотной истины широкая спина авторитета; впрочем, все это могло быть и мальчишеской наглостью…
У Матниязова по-восточному малоподвижное лицо ничего не отразило, только в нефтяной черноте глаз просверкнуло нечто, как отблеск молнии.
— Разве в том дело, кто написал? Кто открыл? Важно — для кого и для чего открыл!
— Ну, ну! — продолжал поддразнивать его Кудинов. — Ты, например, что собираешься откопать в земле, какой клад?
— Мой клад не в земле, мой клад — земля! Археология помогает увидеть все, что забрала пустыня у людей: дороги, каналы, города! Она говорит: все это можно вернуть! Разве такому — не стоит отдать жизнь?
— Какое узкое делячество! — девчурка в волнении прижимает ладони к щекам. — По-моему, наша задача — узнать, какими были люди древности? Что они думали, что чувствовали? Вещи, статуи, золотые клады — совсем не главное, вовсе нет! Вот новгородские берестяные грамоты — другое… В них — ожившие голоса предков!
— Если молчат книги, говорят стены, — опять негромкий голос Сергушова. — Все, что делает человек, рассказывает о его материальной культуре. О способе производства, о строе общества, о закономерностях истории, наконец…
— Прописи, прописи, уважаемый мой отличник, — устало снисходит Кудинов. — Общие места. А ведь даже «мы» состоит из личностей. Пусть ты вписал в летопись только одну запятую, но пусть она будет твоя! Открытая тобой…
— Игорь Николаевич! — все-таки эта Шумарина оказывается по-детски непосредственной. — А правда, что вы первое свое открытие сделали еще студентом, на первых же в жизни раскопках?
…Вот оно как: легенда отставала от действительности! Первое открытие Игорь Николаевич сделал школьником, членом исторического кружка, ни разу еще не вдохнув пыльного запаха раскопа.
В одной из любимых книг увидел снимок серебряной чаши, найденной близ Ярославля. Сюжет чеканки — охота на львов. Что-то знакомое, недавно виденное почудилось в тяжком замахе львиной лапы, в спиралевидных завитках гривы. Игорь схватил другую любимую книгу, перелистал — вот! Снимок фрески, украшавшей стены древнего дворца, конечно, уцелели лишь фрагменты, и все же…
Игорь написал письмо, в котором обращал внимание академика Янецкого на явное сходство сцены, изображенной на чаше, с фреской: сюжет, этнический тип людей, детали одежды, а также узор каймы…
Мама, увидев адрес на конверте, покрутила пальцем у виска и дала сыну легонький подзатыльник. Тем не менее, письмо было отослано и ответ получен. Академик писал, что стилевое единство несомненно, что восточное происхождение чаши очевидно, и это еще одно доказательство древних торговых связей между русскими княжествами и Мавераннахром. Письмо кончалось так: «Поздравляю с открытием, коллега!»
…Всего этого Вересов рассказывать абитуриентам не стал — как бы не уверовали, что именно так свершаются открытия! Он сказал так:
— Слухи, как это им и свойственно, преувеличены, но первая в моей жизни археологическая практика заключала в себе немало поучительного. Попробую рассказать…
Началось с колоссального невезения: какой-то нелепый бронхит. Все копали уже две недели, а он только еще ехал…
«Эй, не зевай, зашибу!» — предостерегали сзади. Загружать экспедиционную машину — тоже значит служить археологии. Это утешало, но все-таки: зачем грузится столько разной дребедени? Лопаты, керосин, ножи, рулетки — вещи несомненные, но к чему еще мел, тушь, кисточки для рисования и даже хирургические скальпели? Может, завхоз Сидорчук из запасливых?..
В дорогу Игоря Вересова снаряжала мама, и вот как выглядел в ее представлении археолог: рубашка и шаровары из ткани мышиного цвета, панама с дырочками для вентиляции, через плечо — планшет и перламутровый театральный бинокль. Обувь — тапочки базарного пошива, по всем признакам, на картонной подошве, но тут ничего не поделаешь, три года, как война кончилась, а обувь все еще — острый дефицит…
Окончив погрузку, Сидорчук недоверчиво осмотрел экзотическую фигуру запоздавшего студента и скомандовал: «В кабину!» Сам полез в кузов, на ящики. Тронулись!
Тряска и пыль не могли умерить восторга, рвущегося из груди Игоря. Хотелось петь, разговаривать, но шофер, Самсонов, помалкивал и даже не реагировал на вопросы. Опустив боковое стекло, Игорь высунул голову, ветер ударил в лицо. Ветер нес запах полыни, дурманный, пронзающий, от него горчило во рту, надышаться им было невозможно…
— Глядите! — вскрикнул Игорь, дернув Самсонова за рукав: на телеграфных проводах сидела невероятная птица, вся, совершенно вся голубая, только темная оторочка крыльев мешала ей слиться с небом…
— Сизоворонка! — угрюмо бросил шофер. — Их тут тьма…
— Синяя птица, — бормотал Игорь. — И трава, она ведь тоже сизая, голубая…
— Шувак, — сказал шофер. — Трава она горькая, вот осенью морозом хватит, горечь уйдет. Овца хорошо ее жрет, жиреет… — покосился на Игоря: — В первый раз, что ли? Ну, ничего, поживешь, подышишь песочком. Этак через месяц начнется настоящая жара. Яйца сырыми довезти невозможно, в воздухе пекутся.
— Бр-р! — сказал Игорь. — Однако!
Самсонов смерил взглядом его плечи, углами торчащие под рубашкой, усмехнулся.
— И что вы за народ — археологи? Ну, понимаю, интеллигенция учится, чтоб работать, не прикладая рук. А у вас труд и умственный, и физический — гибрид. Иной землекоп столько не переворачивает грунту, сколько на вашего брата приходится!..
Игорь ни с того ни с сего захохотал: грунт!
— Да ты вовсе блажной! — заключил шофер. — Гляди, сейчас пески пойдут. Веселье твое повытрясут…
Кончились полынные заросли, голубыми языками врезанные в пески. Пустыня лежала, сколько хватало глаз — вся в серповидных барханах, словно в бесчисленных ехидных улыбочках.
Пустыня вцепилась в колеса… Самсонов газанул, мотор взвыл обиженно. Трехтонка вздрагивала, подпрыгивала — и ни с места, точно муха на липучке.
— Доехали! — сказал Самсонов и добавил словечко покрепче. Шалманить придется! Слезай, студент! — Выскочил, скинул рубашку. Крикнул: — Сидорчук, бросай шалманы!
Шалманы оказались обыкновенными досками. Самсонов объяснил, что надо делать:
— Этот — втисни под заднее колесо! Я газану, на ходу подсунь другой шалман, беги за первым и выноси его вперед!
На словах это получалось довольно просто. На деле выглядело так: мотор ревет, как раненый динозавр. Из-под колес гейзерами бьет песок. Под скатами трещат доски…
— Хватай! Тащи! Подсовывай! Ворон не считать! Ну, гляжу, ты сварился, студент? Сядь, передохни пять минуток!
Игорь плюхнулся на бугорок — и подскочил с легкостью теннисного мяча: на бугорке росло нечто, похожее и по виду, и по сути на морского ежа. Тридцать шипов на квадратный сантиметр!