В один прекрасный день мы с Бэзилем Грантом беседовали, сидя на империале полупустого трамвая; во всем мире нет более удобного места для бесед.

Мимо нас двигались неизмеримые серые пространства Северного Лондона; медленный ход трамвая давал нам возможность постичь всю их необъятность и нищету. Мы впервые поняли истинный ужас беднейшей части Лондона.

— Но одного вы не должны забывать: эти казенные, плебейские кварталы дают так много свидетельств высоты человеческой души, — обычным своим рассеянным и серьезным тоном сказал Бэзиль Грант, когда я поделился с ним своими мыслями. — Я согласен с вами. Я согласен с тем, что эти люди обречены на более чем варварскую жизнь. На их долю выпала цивилизация третьего сорта. И все же я твердо уверен, что большинство здешних жителей — хорошие люди. А стремиться быть хорошим — это гораздо более рискованная и смелая авантюра, чем пуститься на парусной лодчонке в кругосветное плавание, к тому же…

— Продолжайте, — сказал я. Ответа не последовало. — Продолжайте, — повторил я, взглянув на него.

Большие голубые глаза Бэзиля, казалось, выкатились из орбит, он не меня слушал. Он пристально смотрел на улицу.

— В чем дело? — спросил я, глядя в том же направлении.

— Это просто удивительно, что как раз в момент величайшего моего оптимизма я напоролся на этого человека. Я сказал, что все здешние жители — хорошие люди, а между тем вот вам отъявленнейший негодяй Лондона.

— Где? — спросил я, перегнувшись вперед. — Где?

— О, я был вполне прав! — продолжал он своим странным, дремотным тоном, который обычно появлялся у него в самые трудные минуты и пугал собеседника. — Я был вполне прав, говоря, что здешние жители — хорошие люди. Они герои, они святые. Быть может, они изредка и украдут ложку; случается им и избить кочергой двух-трех женщин. И все-таки они святые, они ангелы; на них белоснежные одеяния; у них крылья и сияние вокруг чела, во всяком случае, по сравнению с этим человеком.

— С каким человеком? — снова воскликнул я. И тут я увидел фигуру, на которую был устремлен взор Бэзиля.

То был гибкий, изящный человек, очень быстро пробиравшийся сквозь суетливую уличную толпу; в его наружности не было ничего достопримечательного, и все же, обратив на него внимание, вы уже не могли оторваться и испытывали огромное желание узнать о нем как можно больше.

На нем был черный цилиндр, в линиях которого, несмотря на всю их простоту было что-то странное, какой-то причудливый изгиб, тот самый, при помощи которого художники-декаденты восьмидесятых годов пытались придать цилиндру ритмичность этрусской вазы. Его почти совсем седые волосы были завиты искусной рукой человека, сознающего и ценящего красоту сочетания серого с серебром. В продолговатом овале его лица мне почудилось что-то восточное; он носил черные, коротко подстриженные усы.

— В чем его преступление? — спросил я.

— Я не точно знаю все подробности, — сказал Грант, — но он одержим жаждой мистифицировать своих ближних. Возможно, что для выполнения своих планов он прибегает к тому или иному обману.

— Каких планов? — спросил я. — Если вы так хорошо его знаете, так объясните мне, почему он самый подлый человек в Англии. Как его зовут?

Бэзиль Грант несколько мгновений смотрел на меня.

— Я не знаю его имени. Я первый раз в жизни его вижу.

— Первый раз видите его! — воскликнул я с некоторым испугом. — Что же вы тогда хотели сказать, называя его самым подлым человеком в Англии?

— То, что я сказал, — спокойно ответил Бэзиль Грант. — Увидев этого человека, я увидел также и многих других идущих по жизни в сиянии своей невинности. Я увидел, что все эти жалкие, будничные люди, проходящие мимо нас, были самими собой, тогда как он самим собой не был. Я понял, что обитатели всех этих трущоб — разносчики, карманные воры, хулиганы, — все они — в глубочайшем смысле этого слова — стараются быть хорошими. И я понял также, что этот человек старается быть плохим.

— Но если вы никогда раньше не видели его… — начал я.

— Ради бога, взгляните на его лицо! — крикнул Бэзиль так громко, что прохожий остановился. — Взгляните на его брови! В них кроется та адская гордыня, которая некогда заставила сатану глумиться над самим небом. Взгляните на его усы — они видом своим оскорбляют человечество! Заклинаю вас небом, взгляните на его волосы! Именем вечных звезд, взгляните на его шляпу!

Я смотрел, но не замечал ничего особенного.

— Но в конце концов все это очень фантастично и совершенно абсурдно, — сказал я. — Учтите голые факты. Вы никогда раньше не видели этого человека, вы…

— О, голые факты! — воскликнул он с отчаянием. — Голые факты! Неужели вы действительно допускаете? Неужели же вы так погрязли в предрассудках, так цепляетесь за туманные, доисторические суеверия, что верите в факты? Неужели вы не доверяете непосредственному впечатлению?

— Гм, — сказал я, — по-моему, непосредственное впечатление несколько менее достоверно, чем факты.

— Чепуха, — сказал он. — На чем держится мир, как не на непосредственном впечатлении? Что более точно, чем оно? Друг мой, философия этого мира, быть может, и держится на фактах, но практически мы следуем исключительно впечатлениям и восприятиям. Чем вы руководствуетесь, принимая на службу клерка или отказывая ему? Вы что — измерили его череп? Вы почерпнули сведения о его физиологическом состоянии в справочнике? Считаетесь ли вы вообще с фактами? Ничуть! Вы принимаете на службу клерка, который спасет ваше предприятие, вы отказываете клерку, который обчистил бы вашу кассу, исключительно под этим непосредственным впечатлением, под влиянием которого я, в полном сознании своей правоты и искренности, заявляю, что человек этот, идущий по улице рядом с нашим трамваем, — шарлатан и подлец.

— Вы всегда умеете подтасовать доказательства, — сказал я. — Тем более, что проверить вас невозможно.

Бэзиль вскочил на ноги.

— Выйдем и проследим за ним, — сказал он. — Я плачу вам пять фунтов, если окажусь неправым.

Прыжок — и мы оказались на улице.

Человек с волнистыми серебряными волосами и тонким восточным лицом некоторое время шел своим путем; полы его длинного сюртука развевались по ветру. Потом он быстро свернул с главной улицы в сторону и исчез в слабо освещенной аллее. Мы молча последовали за ним.

— Довольно странная прогулка для такого человека, — сказал я.

— Какого? — спросил мой друг.

— Ну, — сказал я, — для человека с такой внешностью и такими ботинками. Сказать по правде, мне вообще как-то странно видеть его в этой части города.

— О, это да! — согласился Бэзиль и снова замолк.

Мы пробирались дальше, все время глядя перед собой. Элегантный силуэт временами возникал на фоне газового фонаря и снова растворялся в ночи. Промежутки между фонарями были велики, и над городом висел туман. Поэтому мы ускорили шаг и механически отмеривали пространство между фонарями. Вдруг Бэзиль остановился, подобно коню, схваченному под уздцы. Мы чуть было не налетели на нашего незнакомца. Темное пятно впереди нас оказалось его спиной.

Сперва мне показалось, что он поджидает нас. Но, хотя мы были всего в каком-нибудь ярде от него, он не заметил нашего присутствия. Он четыре раза подряд стукнул в очень низкую и грязную дверь, выходившую на глухую, заброшенную улицу. Дверь быстро распахнулась, и полоса газового света пронизала тьму. Мы начали напряженно вслушиваться, но разговор был короток, прост и непонятен, как всякий разговор подобного рода. Наш изысканный приятель передал в дверь какой-то предмет, похожий не то на клочок бумаги, не то на карточку, и сказал:

— Немедленно. Возьмите кеб.

Грубый, низкий голос ответил изнутри:

— Будет сделано.

Дверь захлопнулась; мы снова очутились во мраке и снова устремились вслед за таинственным незнакомцем, плутая в лабиринте узких переулков и ориентируясь по фонарям. Было всего только пять часов, но благодаря зиме и туману казалось, что уже полночь.