Урок кончился. Пока ученики одевались, Гол При высказал наконец общее беспокойство.

— Мастер Манделла, а если Человек позволит вам забрать космический корабль, то кто будет нашим преподавателем? Учителем математической физики?

Я на мгновение задумался, взвешивая возможности.

— Вероятно, Человек, если такой специалист найдется в Пакстоне. — Лицо Гола слегка напряглось. Ему приходилось заниматься у моего соседа по кабинету. — Хотя я постараюсь поискать. В Центрусе есть множество людей, которые могли бы вести эти занятия, если, конечно, у них внезапно появится стремление жить на границе.

— А вы могли бы вести занятия на корабле? — спросила Прата. — Если мы тоже улетим?

Выражение ее лица было загадочным и несколько двусмысленным. Спокойно, парень: она лишь немного старше твоей дочери.

— Конечно. Это единственное, на что я способен.

Вообще-то мне могли поручить заготавливать рыбу для «Машины времени». Вероятно, она должна была стать основой рациона, а я хорошо умел пользоваться косарем.

Вернувшись домой после занятий, я не пошел прямо на причал. Не было никакой спешки. День был ясным и холодным, Мицар озарял небо голой энергетической синевой, похожей по цвету на электрическую дугу. Я решил дождаться Билла из школы.

Я согрел чайник и просмотрел новости. Информация передавалась из Центруса, так что наша история стала известна, но была спрятана в разделе провинциальных новостей и имела перекрестные отсылки к рубрикам «ветераны» и «Земля». Ну и прекрасно. Я не хотел получить слишком много вопросов до тех пор, пока у нас не появятся ответы на них.

Я попросил включить любое произведение Бетховена и молча слушал, глядя на озеро и лес. Наверняка придет время, когда я буду считать сумасшедшими тех, кто решил променять эту жизнь на аскетическую строгость и однообразие бытия на космическом корабле.

Да, было время, когда я — мы — питали романтические иллюзии насчет жизни на границе. Мы прибыли сюда, когда Мэригей была беременна Биллом. Но с тех пор место сильно разрослось и стало подобием Центруса, только без его удобств. А более удаленных мест, где можно было бы жить, не было. Не существовало никакого демографического давления (по крайней мере, в том масштабе, о котором имело бы смысл говорить). И никаких культурных предпосылок, опираясь на которые можно было бы обосновать переезд еще куда-нибудь.

Одной из бесполезных вещей, которые я запомнил со школы, был тезис Тернера. А он гласил, что американский характер был сформирован стремлением к границе, которая всегда удалялась и всегда сохраняла свою притягательную силу.

От этой мысли меня ненадолго бросило в дрожь. Не были ли наши помыслы проявлением этого самого стремления?

Временной версией мечты, погибшей задолго до моего рождения. Хотя она привела моего отца вместе со всем моим семейством — в микроавтобусе «Фольксваген», чье ржавое тело было сплошь разрисовано цветами, — на побережье Тихого океана, а затем на север, на Аляску. Где мы обнаружили сляпанные на скорую руку в подражание пограничным факториям лавки, где подавали кофе латте и капуччино.

Вполне возможно, что из всего десятка миллиардов душ, населявших этот угол Галактики, только Мэригей и я имели какое-то призрачное осознание американского понятия границы. И Чарли, и Диана, и Макс были рождены в месте, которое все еще именовалось Америкой, но это было вовсе не то место, о котором рассуждал Фредерик Джексон Тернер, и его единственная «граница» проходила на расстоянии бесчисленных световых лет и столетий, где мужчины и женщины вели беспричинную борьбу с непостижимым врагом.

Появился Билл, мы надели передники и перчатки и отправились на причал. Обрабатывая первые два перемета, мы двигались в почти полном молчании, обмениваясь лишь необходимыми односложными словами. Билл казнил рыб с таким пылом, что дважды всадил косарь глубоко в деревянный стол.

— Ну как, тебе наговорили гадостей насчет родителей — тюремных пташек?

— Пташек? А, заключенных в тюрьму… Да они в основном считали, что это очень забавно. Похищение космического корабля и все такое прочее — как в кино.

— Похоже, что мы его все-таки получим.

— Наша историчка, Человек, сказала: она думает, что дадут. Они могут заменить этот корабль на более новый, пригнать его с Земли через коллапсар. И никакой реальной потери. — Он с силой рубанул лезвием по рыбе. — Для них.

Его намек был достаточно ясен.

— Но потеря может быть реальной для тебя. Если ты не отправишься с нами.

Он мгновение смотрел на корчившуюся безголовую рыбу, затем отрубил ей хвост и бросил ее в морозильник.

— Есть вещи, которые я не могу сказать по-английски. Возможно, в нем нет для этого слов.

— Продолжай.

— Ты сказал: «Может быть потеря для тебя». Или же ты мог сказать: «Будет потеря для тебя». Но ничего среднего между этими двумя значениями.

Я замер, держа леску в руках и пытаясь разобраться в грамматике.

— Я не понимаю. «Может» говорится, если речь идет о будущем, о чем-то находящемся под сомнением. Он выплюнул фразу на стандартном языке:

— Та meey a cha! «Meey» говорят, когда результат сомнителен, но решение принято. Не «ta loo a cha» или «ta lee a cha», означающее то же самое, что и Ваше «может быть» или «будет».

— Я никогда не был силен в языках.

— Наверно, да. Но дело не в этом, не в этом, не в этом… — Он сердито стиснул челюсти, лицо покраснело. Казнил еще одну рыбу и прицепил голову на крюк. — Независимо от того, какой будет результат, вы сделали это. Вы объявили всему миру: «Черт с ними, с Биллом и Сарой». Вы идете своим собственным путем. Позволит вам Человек или нет, но намерение у вас именно такое.

— Это очень резко. — Я закончил разделывать рыбину — Вы можете отправиться с нами. Я хочу, чтобы вы были с нами.

— И что ты предлагаешь? Бросить все! Большое спасибо.

Я внутренне напрягся, чтобы говорить спокойно.

— Вы могли бы рассмотреть это как возможность.

— Возможность для вас. Мне через десять лет будет… что-то около тридцати, чуть больше, или чуть меньше, а все, кого я знаю, кроме вас, будут мертвы уже сорок тысяч лет. Это не возможность. Это приговор. Почти смертный приговор.

— Для меня это граница. Единственная оставшаяся.

— Ковбои и индусы, — негромко сказал он, вновь принимаясь за рыбу. Я не стал добавлять «пакистанцы».

Я понимал, что нормальным был он, а не я, даже по меркам моей собственной давно погибшей культуры. Мэригей, и я, и другие ветераны Вечной войны не раз перескакивали вперед во времени, обычно зная, что по возвращении единственными живыми нашими современниками будут те люди, вместе с которыми они совершили это путешествие.

И через двадцать лет после окончания войны это все еще являлось для меня важнейшим из понятий: настоящее — всего лишь иллюзия и, хотя жизнь продолжается, любая жизнь — это просто парок от дыхания на ветру. На следующий день этой посылке суждено было оказаться оспоренной, причем со стороны совершенно неожиданного оппонента.

Три раза в течение длинного года я должен был представать перед Дианой для одной примитивной медицинской процедуры. Ни один Человек и никто из людей, рожденных на протяжении нескольких последних столетий, не болел раком, но у некоторых из нас, ископаемых, не существовало генов, подавляющих это заболевание. И потому Диане периодически приходилось заглядывать нам туда, где, как мы это называли, не светило солнце.

Стена ее кабинета, находившегося наверху, в куполе, поначалу сверкала металлом. В то время из-за полукруглой формы комнаты в ней была очень странная акустика. Диана могла что-то говорить тихим шепотом, стоя в дальнем конце комнаты, а вам казалось, будто она говорит вам прямо в ухо. Чарли, Макс и я вытащили несколько стоек и панелей из склада позади пожарного депо и сделали почти квадратную комнату. На стенах в милом беспорядке висели картины и голограммы, которые я старательно пытался изучать, пока она вводила зонд мне в прямую кишку.