Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить.

Когда Луиджи с доктором вернулись из подвала, они застали Натали в одиночестве, она сидела, склонившись над рисунком: услышав их шаги, Лебрен улизнул в переднюю покурить… Они болтали об автомате, очень любопытный автомат. Натали слушала, и, когда она вдруг спросила: «А ты не мог бы сделать полицейского, избивающего алжирца?» – Луиджи сразу замолчал, словно ему не хватило воздуха.

– Ну вот, – сказал доктор Вакье, – в единственный дом, где ни о чем таком не говорили, и туда проникла зараза.

Вернулся Лебрен, сел, взялся за коньяк. Луиджи уставился на него сквозь очки с толстыми стеклами, но Лебрен даже бровью не повел.

– Откуда ты это знаешь? – спросил Луиджи, когда они с Натали остались вдвоем. – Кто тебе сказал, что Рене Луазеля избили?

– Никто, – ответила Натали и не солгала. – А как он себя чувствует?

– Да в сущности ничего серьезного. Ему наложили швы на голову… Ничего страшного. Но так как убили восемь человек, ему еще повезло. Это, конечно, Лебрен рассказал тебе о демонстрации и о том, что случилось у метро Шаронн?

Натали промолчала. Лебрен действительно рассказывал ей также и о демонстрации, но ни словом не обмолвился о Рене Луазеле, впрочем, и сама Натали не знала отца Кристо.

– Раз уж ты в курсе дела, – продолжал Луиджи, – знаешь, что произошло с Оливье?

– Ничего не знаю. – ответила Натали и опять не солгала.

Ну так вот, с Оливье произошло следующее: он тоже был на демонстрации со своей подружкой, и, когда полиция начала стрелять, они толкнули дверь какого-то парадного и поднялись по лестнице… Но, услышав погоню, позвонили в первую попавшуюся дверь, и их впустили. Впустили пожилые супруги, сочувствовавшие демонстрантам. Они приютили Оливье с подружкой, держали их у себя, пока все не утихло… Зря от меня все скрывают, ты же сам видишь, что такие истории придают мне сил. Значит, Оливье наконец стал человеком? Натали потребовала, чтобы ей отныне давали газеты, да, да, не возражай, иначе она им покажет. И радио тоже будет слушать.

– Посоветуемся с врачом.

– Пошли своего врача знаешь куда…

Все чудо их отношений заключалось в том, что они умели никогда не разлучаться, и, когда один, сделав движение, мог вот-вот оторваться от другого, этот другой следовал за ним. Когда Луиджи понял, что Натали все равно поступит так, как ее просил Лебрен, он последовал за ней без споров, будто обо всем этом было условлено и с ним тоже, а не только с Натали. Он сам не занимался непосредственно этими попавшими в беду незнакомцами с курчавой шевелюрой и забинтованными руками или ногами, которых той же ночью привез на машине Лебрен. Они бесшумно, не зажигая света, проскользнули по коридору Дракулы и исчезли в их квартире… Оставались они там всего несколько часов, на заре за ними пришла другая машина. Натали не показывалась. На огне стоял большой кофейник, и Лебрен сам ходил на кухню за супом. Тут Луиджи и дал ему денег; понятно, Лебрен не отказался.

Когда на следующий день Кристо пришел к Натали, он только и говорил, что о полицейских, которые чуть не пробили папе череп, об Оливье и Клодине.

Окна все так же выходили на пустынный сад, где хозяйничали лишь времена года. В последнее время Лебрен к Натали никого не приводил: ему почудилось, будто неподалеку от коридора Дракулы шатается какой-то незнакомец, все ходит и ходит. Возможно, это была чистая фантазия, но Лебрен слишком боялся за Натали, больше боялся за нее, чем за тех, кого он к ней приводил, больше, чем за самого себя. Натали ни о чем его не расспрашивала, работала, как всегда. Грохот взрывов не проникал сквозь толстые стены, все было на редкость спокойно, и Натали даже не запротестовала, когда Луиджи унес прочь приемник: она и без того узнала слишком много и без труда представляла себе дальнейшее. Натали, пригвожденная к креслу, была подобна дереву, которое шевелит ветвями, но не может оторваться от земли, а если уж рухнет, то рухнет сразу. Иной раз Натали начинала раскачиваться без слова, без стона. И листки бумаги взлетали со стола, подхваченные тем же вихрем, и падали на пол. Луиджи пережидал грозу, разве грозу переспоришь? Сидя рядом с Натали, он ждал. И всякий раз, когда на нее накатывало, в ушах Луиджи звучали все одни и те же слова: «Мсье, большой бук рухнул!…» Произошло это в его бывшем поместье под Парижем, как-то грозовой ночью… Он слышал слова лесничего, будто в рупор; под аккомпанемент громовых раскатов и в блеске молний они звучали трагически, как фраза Шекспира, были чреваты чудовищным смыслом. Луиджи глядел на раскачивающуюся в кресле Натали и слышал: «Большой бук рухнул!» Когда гроза прошла, он не узнал привычного пейзажа: свалился великан бук – и все кругом переменилось. Бук лежал еще живой, еще свежий, серебристо-зеленый, покрыв собой, своими разбросанными в беспорядке гигантскими ветвями все окружающее пространство, безжалостно подмяв соседние деревья, кусты, молодую поросль, цветы… его верхушка, его листва, дружившая лишь с небом да с птицами, стала теперь доступна рукам, топору, пиле. Десятку лесорубов потребовалось несколько дней, чтобы расчленить на части этого кита; ствол переломился на уровне двух метров над землей, его аккуратно спилили, и образовалась круглая деревянная площадка, окруженная толстыми, как слоновьи ноги, корнями, все вместе походило на гигантского спрута, судорожно вцепившегося в землю. Позже на этой деревянной площадке воздвигли беседку со скамьей и столом, для того чтобы Натали могла посидеть там, отдохнуть или почитать. Но Натали ни разу не пожелала посетить поместье Луиджи; она снималась с места лишь для того, чтобы отправиться на Юг, в бывший шелководческий питомник. Тогда Луиджи продал поместье, и остался в его памяти лишь голос лесничего: «Мсье, большой бук рухнул!…» Но чаще всего Натали казалась спокойной, даже перестала интересоваться газетами, радио. Главными поставщиками новостей были теперь Кристо и Малыш. Малыш еще вырос и окреп, он почти догнал Кристо, хотя тот был старше на пять лет. Первые месяцы после его болезни опасались, что он так и останется чахлым, одно время он даже стал походить на Кристо, но быстро набрался сил, снова превратился в крепыша. Он ходил в городскую школу и, подобно всем ребятишкам с их улицы, играл только с петардами. И как раз его в один прекрасный день какой-то разъяренный прохожий втащил в магазин Луиджи.

– Это ваш молодчик?

Луиджи молча взял ревущего в голос «молодчика» под свое крылышко.

– Ну и что? – спросил он.

Прохожий, господин в приличном тергалевом костюме, был вне себя от негодования.

– Я нарочно наблюдал за вашим внуком, мсье. Он носился по тротуару, поглядывал направо и налево, кинул свой ранец в сточную канаву… да, да, в сточную… на этой улице Р., где сплошная грязь! А сам потихоньку готовился взорвать петарду! Надеялся, что его никто не видит! Когда он заметил, что я на него гляжу, он мне улыбнулся, заговорщически улыбнулся, словно хотел сказать: «Сейчас увидишь! Вот будет потеха!» Сорванец! Когда петарда взорвалась и прохожие вздрогнули, он начал хохотать, прямо корчился от смеха! А я, мсье, не смеялся… Сейчас, когда нервы у всех натянуты, пугать людей для собственной забавы, это же… Так вот и вырастают будущие оасовцы! Он, видите ли, в оасовцев играет! Берет пример с этих бандитов! И сам убийцей станет!

– Грязный шпик! – завопил Малыш. – Я не оасовец!

Луиджи с трудом удерживал Малыша, который хотел броситься на обидчика, вырывался и вопил во все горло. Тот в свою очередь тоже разошелся.

– Будь он моим сыном, он бы у меня здорово схлопотал. Вот, мсье, петарды, которые я у него отнял. Если вы сами не способны уследить за этим сорванцом, отдайте его в исправительный дом.

Луиджи расхохотался, представив себе малолетних правонарушителей, но Малыш от страха даже реветь перестал. Прежде чем с грохотом захлопнуть дверь, господин в тергалевом костюме крикнул с порога: