………………………………………………………………………………

Натали читала – не такой уж это капитальный труд, шесть главок, всего страниц пятьдесят. Герой «Юноши» очень походил на Оливье, но Натали лишь с трудом расшифровывала подмалеванные, закамуфлированные чувства, не находила разгадки. Талант? Ее слишком интересовал сам Оливье, чтобы особенно вникать в литературные достоинства повести. Да и когда Оливье вернется, эти страницы в его собственных глазах будут ребяческой пробой пера. Это как с Малышом, когда она ему сказала: «Я ведь вчера запретила тебе трогать карандаши», – он возразил: «Это вчера было, тогда я был еще маленький. А сегодня я уже большой!» Через полгода Оливье скажет: «С прошлого года мой друг повзрослел. Это было его юношеское произведение». И возможно, он возненавидит праздное времяпрепровождение, именуемое литературой, и станет мечтать о чем-то ином, например о санскрите, почему бы и нет?

Натали подвигала лопатками, чтобы полнее ощутить уют постели, и заснула.

Она проснулась давно, но вставать с каждым днем становилось все труднее. Несмотря на вчерашний утомительный день, Луиджи с раннего утра уже был на ногах. Натали все не вставала. Да и зачем: лежа она лучше обдумывала свою работу, вовсе не обязательно для этого сидеть за столом; лежа она набиралась сил, которые расходовала днем на ходьбу, на сидение за столом, да и чувствовала себя талантливее, умнее. Теперь, когда Оливье был в безопасности, она смогла возвратиться к своим баранам в переносном и буквальном смысле слова: давно пора было кончить двух маленьких баранчиков для мастерских, где их научат стукаться лбами и рожками. К тому же своей очереди ждал Голем.

Обычно Натали выбирала для иллюстрированных серий тему, позволяющую ей уноситься мечтами дальше заданного сюжета. Те, кто пробегал ее «Игрока в шахматы», разве могли они представить себе, что за этими иллюстрациями скрывался ее особый мир, мир Натали Петраччи… Автомат в подвальном помещении, Кристо, ночь, когда он залез в ящик… Все то, что значил в ее жизни этот старый турок… Что-то принесет ей Голем?

Она уже домечталась до того, что иногда ей чудился в Големе Луиджи. Глупость какая!… На худой конец Луиджи мог походить на того раввина, который создал Голема. Раввин этот жил в XVII веке в пражском гетто и изучал каббалу. Голем был автоматом, порожденным каббалистической наукой, существом гибридным – не человек, не вещь, не живой, не мертвый, просто манекен, в зубы которого раввин вкладывал магическую тетраграмму. Голем должен был прислуживать раввину, выполнять всякую черную работу. Однако раввин добился лишь полууспеха, Голему так и не удалось стать по-настоящему живым существом. Это была не жизнь, а прозябание, да и оживал Голем лишь днем, когда раввин вкладывал ему в зубы записочку с магическими письменами, которые притягивали свободные таинственные силы вселенной. Однажды вечером, когда раввин замешкался и не вынул талисман из губ Голема, тот впал в бешенство, убежал и стал крушить все, что встречалось на его пути, попадалось под руку. Пока раввин не догнал его и не вырвал записку из его зубов. В свое время Натали прочла «Голем» Мейринка. В глазах писателя Голем был автоматом, одушевленным не внутренней жизнью, а встречными силами; получеловек без мысли, автоматическое существование…

«И думается мне, что как тот Голем оказался просто глиняным чурбаном, лишь только таинственные письмена жизни были вынуты из его рта, так и все эти люди Должны рассыпаться в прах в то же мгновение, если лишить их души, потушить в их мозгу – у одного какое-нибудь незначительное побуждение, второстепенное желание, может быть, бессмысленную привычку, у другого – лишь смутное ожидание чего-то совершенно неопределенного и неуловимого»…

Почему именно в городе Праге рождаются эти существа, созданные по образу и подобию человека, полулюди без мысли, обреченные влачить существование автоматов? Старинные марионетки, радующие детвору и вызывающие какое-то неловкое чувство у взрослых, и куклы, созданные Трнкой… Голем – детище старого раввина, изучавшего каббалу, и знаменитый робот, созданный Чапеком… Нить, протянувшаяся из глубин веков и ведущая прямым путем к автоматам Луиджи.

«Душа… – думала Натали, – надо бы создавать автоматы не по подобию человека, а по подобию бога. Если только бог в нашем воображении такой, каким его хотят видеть люди. Создать автомат по подобию божию…» Она повернула голову к окну, к саду, к этому пустынному уголку, зажатому глухими стенами, увидела заброшенное крыльцо, ступеней которого ни разу не коснулась нога человека… А что, если Голем… Он ходит так, словно вот-вот упадет ничком, лицо у него широкое, желтое, раскосые глаза, выступающие скулы… Натали почувствовала себя способной его увидеть, в ней самой живут силы, которые могут породить человека-автомата, не живое, но и не мертвое существо… Возможно, эта минута ужо наступила? Ведь каждые тридцать три года можно увидеть Голема, который идет вам навстречу, но по мере приближения к человеку становится все меньше и меньше, и когда он, уже совсем крошка, подходит вплотную, он вдруг исчезает, словно его и не было! Роман (или легенда) указывал даже точный адрес Голема, дом в пражском гетто. Желая выследить это внушающее ужас чудище, все жители дома условились вывесить на своих окнах белье, и только тогда они заметили, что есть еще одно окно, забранное решеткой, и именно на нем-то и не вывесили белья… Помещение, которое по их расчетам находилось за этим окном, не имело ни двери, ни какого-либо другого выхода. Тогда какой-то храбрец спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть за решетку, но веревка оборвалась, и он раскроил себе череп о мостовую.

Натали принюхалась: пахнет вафлями, ванилью, должно быть, Мишетта печет что-то вкусное. Все-таки надо бы встать… Натали дружески кивнула саду, окну, пробитому в глухой стене и забранному решеткой… Должно быть, все другие с вывешенным для просушки бельем пришлось замуровать. Натали встала: пора за работу! Возможно, начнет она с этого дома, где на одном-единственном зарешеченном окне не висело белья… Потом нарисует падающего человека, оборвавшуюся веревку… Чудесно пахло ванилью. Натали прошла в ванную.

Почти два года назад Кристо задумал сделать ко дню рождения Натали подарок. И понятно, что за такой срок его приготовления перестали быть тайной. Повсюду он разбрасывал свои рисунки на клочках бумаги, на вырванных из тетрадки страницах, на бумажных салфетках, на новой оберточной бумаге, которую тащил из мастерских, и на смятых пакетах, какие попадались в доме, лишь бы лист был белый. На рождество ему подарили большой альбом для рисования, но к этому времени всем до того уже надоели его таинственные каракули, что даже Миньона оставила брата в покое. Правда, на следующее рождество, когда мама подарила Кристо карандаш и японские чернила, которые неприятно пахли, но доставили ему много счастливых минут, потухший было интерес снова ожил. Карандаш состоял из ампулы, заряженной чернилами, и фетрового стерженька, выступавшего наружу. Фетр оставлял толстую яркую черту, и именно эта яркость приводила Кристо в состояние несказанного блаженства. Теперь, когда любопытство близких угасло, Кристо мог спокойно взяться за работу. С этого и пошла картина, предназначенная в подарок Натали, и если раньше это была лишь идея, витавшая в воздухе, то теперь она начинала принимать реальные очертания.

Перепортив уйму бумаги, Кристо перешел на гофрированный картон, используя гладкую сторону. Получалось просто прелестно, картон впитывал тушь, что давало неожиданные даже для самого художника эффекты. Однако желто-песочный фон съедал яркость красок, чем Кристо был не особенно доволен. Тогда он прибег к фанере – фанерой его снабжал Марсель, – но довольно быстро к ней охладел, и тут наконец ему улыбнулось счастье – он открыл толь. Толь, вот что ему было нужно до зарезу. Луиджи подарил ему масляные краски – живопись на толе требовала именно масла. Кристо превыше всего возлюбил толь. На черном фоне фигуры, по мнению Кристо, получались особенно впечатляющие, и он испытывал чистую радость, как человек, нашедший решение сложной задачи. Никто, кроме Марселя, не подозревал, сколь многотерпелив был Кристо, даже в апогее своих страстей… Он был из породы строителей соборов, он вкладывал в работу всю свою добросовестность, всю неторопливость, необходимую для великих замыслов, всю свою веру в Натали. Он творил, и это было святое искусство. Еще неумелый, неловкий и прилежный, еще не научившийся плутовать с самим собой, Кристо старался показать свои чувства во всей их предельной наготе. Человеку, не посвященному в тайный мир Натали и Кристо, это произведение, исполненное мистического восторга, возможно, покажется непонятным, даже несколько с сумасшедшинкой, но если в один прекрасный день оно попадется на глаза людям посторонним, даже они почувствуют, пожалуй, ту великую притягательную силу искусства, что исходит от негритянских божков и картин гениальных художников. В искусстве или все – или ничего, творить можно или в полной простоте душевной – или во всеоружии высшего умения… Самое губительное для искусства – застревать где-то на полпути: немного знать, немного уметь, но таков наш повседневный удел, пресная баланда искусства. Если механической картине Кристо суждено было быть оконченной и если в будущем в лавке старьевщика ее обнаружит любитель раритетов, он возрадуется от души.