– Как «на что»? – возразил Степан. – В Швеции он тебе еще как пригодится!

Потапов на мгновение задумался, потом вдруг хлопнул тяжелой ладонью по столу и решительно заявил:

– Вот что!.. С сегодняшнего дня начинаю изучать английский язык. Поможешь, Степа?

– Конечно! – откликнулся Петров. – И я и Таня – она ведь свободно говорит по-английски.

Люсиль сидела, крепко прижавшись к Тане. Ее живые синие глазки беспокойно перебегали с предмета на предмет. Она была сильно взволнована: впервые в жизни ехала с чужими в дальнее путешествие по дальним незнакомым землям…

Автобус стремительно несся по широким просторам Сирийской пустыни. Он был длинен, высок, снаружи покрыт гофрированным серым металлом и походил на аэроплан без крыльев. Впереди, в закрытой кабине, сидели два шофера. Перед ними лежал компас, по которому они и вели машину; дороги не было. Автобус шел по ровному песчаному морю, которое ярко желтело под солнцем до самого горизонта. Однако почва была достаточно твердой, и тяжелые колеса не зарывались в песок, только вслед автобусу поднимались огромные тучи пыли. Принимая самые фантастические формы, они долго висели в неподвижном, раскаленном воздухе.

Сердце Люсиль то и дело сжималось от страха: куда мчится это стальное чудовище? Не разобьется ли оно о какую-нибудь каменную стену? Не сорвется ли в какую-нибудь бездонную пропасть?

Девочка чувствовала рядом с собой теплое плечо Тани, и это несколько успокаивало ее. Она стала осматриваться кругом. В автобусе было не жарко – не то, что на воздухе. А ведь как страшно пекло солнце, когда они выезжали из Багдада! Хорошо, что в автобусе есть машина для охлаждения воздуха…

Люсиль посмотрела на термометр, висевший на стене. Он показывал 68 градусов.[4] «Ну, это хорошо!» – подумала девочка. Потом ее заинтересовали сиденья. Они были подвижные. С помощью рычага сиденье несколько опускалось и спинка откидывалась назад. Тогда пассажир оказывался в полулежачем положении – можно было подремать.

Люсиль раза четыре опускала и поднимала свое сиденье, но, прищемив палец, прекратила эту игру и стала «исследовать» содержимое Таниной сумки с лекарствами. Когда надоело и это, она начала разглядывать пассажиров. Всего здесь было человек двадцать. Ближе к кабинке шоферов сидела группа английских военных. В заднем углу примостился толстый араб с широким, неподвижным лицом. С ним ехала невысокая, худая женщина, лицо ее было закрыто паранджой. Люсиль показалось, что этого араба она видела где-то в Багдаде – должно быть, в лавке… Среднюю часть автобуса занимали какие-то штатские господа. Они все время читали газеты. «Должно быть, из нефтяной компании», – подумала Люсиль.

В самом темном углу автобуса словно притаились две женщины, также под паранджой. Их сопровождал старик араб с длинной белой бородой и тюрбаном на голове. Слева от Люсиль дремала приятного вида дама с мальчиком лет пяти. Мальчик все время спрашивал:

– Мама, можно побегать? Но бегать было негде.

С этим мальчиком Люсиль быстро установила дружеские отношения.

Проходил час за часом. За окнами автобуса было все то же: высокое синее небо, ярко палящее солнце и бесконечная ровная гладь рыжевато-желтого песка. Ни холмика, ни оврага, ни деревца, ни речки, ни человека, ни животного. Пустыня. Мертвая, бескрайняя, жгуче-беспощадная пустыня.

От скуки пассажиры начали знакомиться друг с другом. В разных углах автобуса завязывались нехитрые дорожные беседы.

Худощавый майор, сидевший впереди Петрова, отложил в сторону книгу, которую он читал, и громко произнес, ни к кому, впрочем, не обращаясь:

– Уж очень однообразный пейзаж!

– Это напоминает море, – откликнулся Петров. – Только море живое, оно находится в постоянном движении, а пустыня мертва. Какой-то вечный покой!

– Ну, далеко не вечный, – возразил майор. – Я как-то попал в самум – не дай бог! Едва жив остался. Право, не знаю, что страшнее – буря на море или буря в пустыне.

Майор оказался уроженцем Уэлса и, как все его соплеменники, очень живым и разговорчивым человеком. Он много лет прослужил на Ближнем Востоке и охотно рассказывал о своеобразной природе этого края, о нравах местных племен, о своих походах и приключениях, о переменах, совершившихся здесь за время войны. Но о чем бы он ни говорил, в самом его тоне, в словах, даже в выражении лица нельзя было не заметить какого-то высокомерного, даже презрительного отношения к арабам.

В час дня молоденький стюард, почти мальчик, роздал пассажирам холодный ленч. В пять часов он же разнес чай с сандвичами и печеньем.

В середине дня автобус сделал остановку в небольшом оазисе. Пассажиры устремились на свежий воздух. Это оказалось ужасно! Все почувствовали себя так, точно их бросили в огненную печь. Начались ахи и охи, и кое-кто поспешил вернуться в прохладный автобус.

Степан с Таней решили все же осмотреть оазис: несколько арабских хижин, небольшая зеленая полянка с маленьким прудом посредине, свежий, холодный ключ, бьющий из-под земли, и вокруг него группа стройных высоких пальм с длинными остроконечными листьями.

улыбнувшись, продекламировал Петров. Таня тоже улыбнулась и понимающе кивнула головой.

Потом все вернулись на свои места, дверь герметически закрылась, и автобус вновь помчался вперед по линии, которую указывала стрелка компаса.

Когда стемнело, зажглись огни. Теперь со стороны могло показаться, что по бескрайним просторам пустыни, под черным небом, сверкающим яркими звездами, во мраке ночи несется какой-то сказочный дракон с десятками огненных глаз.

В Дамаск – столицу Сирии – приехали в десять часов утра. Степан быстро разыскал майора Квелча и вручил ему рекомендательное письмо от Макгрегора.

Квелч – высокий, плечистый, с энергичным и поразительно подвижным лицом человек – был адъютантом начальника местного гарнизона и пользовался значительным влиянием в английском военном аппарате.

Советских гостей он встретил очень любезно и сразу же устроил их в одной из лучших гостиниц города. Он обещал им автомобиль до Иерусалима, только, к сожалению, не завтра, а послезавтра, 12 ноября.

Петров был несколько огорчен еще одной задержкой, но вежливо смолчал.

Когда утром 11 ноября Квелч явился в отель проведать своих новых знакомых, его первый вопрос был:

– Скажите, где сейчас находится Московский Художественный театр?

Петров удивленно посмотрел на Квелча. Меньше всего он ожидал, что ему придется разговаривать о МХАТе в далеком Дамаске, да еще с английским офицером.

Однако, вспомнив советы Косовского, он спокойно ответил:

– Художественный театр эвакуирован в глубь страны. Он находится в полной безопасности.

– Не обращайте внимания на это… – Квелч кивнул на свою военную форму. – Война заставила меня надеть офицерский костюм. До войны я был актером и большим поклонником Московского Художественного театра. Станиславский – мой театральный бог. Лет десять назад я был в Москве и видел спектакль «Дядя Ваня». Гениально!

И, хотя майор говорил чуть-чуть по-актерски, с излишней экспрессией, Таня, сама любившая МХАТ, сразу почувствовала к новому знакомому симпатию. Между ней и Квелчем завязался длинный и горячий разговор о московских спектаклях, о театре…

Квелч горько жаловался на упадок театрального искусства в Англии.

– У нас нет постоянных трупп, как у вас, – говорил он. – У нас ведь как? Какой-нибудь антрепренер набирает труппу на сезон и стремится дать с ней побольше представлений, а кончится сезон – и труппе конец. Артисты рассыпаются и в новом сезоне играют уже в труппе какого-нибудь другого антрепренера. В общем, везде коммерция… Обидно! Ведь Англия – родина Шекспира…