– Но ты не станешь отрицать, – настаивал Андренио, – что хорошо бы устроить на каждое ухо по решеточке, вроде забрала; тогда не проникали бы в него так легко страшные враги – посвист ядовитых змей, пенье лживых сирен, лесть да сплетни, брань да злоречье и прочие слышимые мерзости.

– В этом ты прав, – молвила Артемия, – потому-то природа и устроила ухо в виде цедилки для слов, воронки для знаний. И, если угодно, она твои упреки предусмотрела – орган слуха подобен извилистому лабиринту, в нем столько извивов и петель, что невольно вспомнишь крепостные решетки и траверсы; слова тут отцеживаются, рассуждения очищаются, разум же тем временем успевает отличить правду от вранья. Затем есть у нас весьма звонкий колокольчик, в коем проверяются голоса, чтобы по их звуку судить, верен ли вес и сплав. А заметил ли ты, что природа велела уху выделять горькую и вязкую влагу? Ты, небось, думаешь, как все, будто ее назначение – быть помехой для козявок, чтобы они, ткнувшись в эту клейкую горечь, завязли там и погибли? Знай же, природа метила куда дальше, цель ее была более высокой, она охраняла нас от гораздо вреднейшей нечисти: чтобы нежные слова Цирцеи наткнулись на горечь потаенного неудовольствия, чтобы остановилась здесь сладкая ложь льстеца, чтобы неприязнь мудрости сдержала ее и умерила.

– Да еще предусмотрено горькое сие противоядие, чтобы уши наши не пресыщались от чересчур сладких речей, – вставил Критило. – И, наконец, ушей пара, чтобы мудрый мог хранить одно ухо нетронутым, когда станет выслушивать другую сторону; и еще для сведений первой и второй очереди: коль одним ухом завладеет ложь, другое свободно для правды, которая обычно является последней.

– А вот обоняние, – сказал Андренио, – показалось мне не столь полезным, сколь приятным. От него больше удовольствия, чем пользы. Но ежели так, почему оно занимает третье место, на самом виду, почему забралось выше других, более важных чувств?

– Что ты! – возразила Артемия. – Ведь нос – орган проницательности, потому-то нос всю жизнь растет! Вместе с тем он – для дыхания, оба эти дела равно необходимы. Нос отличает хороший запах от дурного, чует, что добрая слава – это дыхание духа; зловонный же воздух весьма вреден, все нутро человека заражает. Итак, проницательность чутко улавливает аромат или вонь нравов – чтобы не заразилась душа, – и посему носу отведено столь высокое место. Он – поводырь слепого вкуса, он заранее извещает, что пища испорчена, он первый отведывает все кушанья. Он упивается ароматом цветов и услаждает разум благоуханьем добродетелей, подвигов и славы. Он распознает мужей доблестных и благородных не по запаху амбры, но по аромату достоинств и высоких деяний, ибо именно в этом они обязаны лучше пахнуть, чем плебеи.

– Да, природа порадела и о том, – сказал Андренио, – чтобы каждому органу чувств дать два дела – одно более важное, другое менее важное, – совмещая занятия, дабы не умножать орудия. Вот и нос устроила таким образом, чтобы через него благопристойно выделялся излишек влаги из головы [123].

– Так бывает у детей, – заметил Критило, – а у взрослых, у зрелых мужей, выходят избытки страстей духовных, ветры суетности и тщеславия, что могут причинить опасное головокружение и завихрение мозгов. Очищается также сердце, испаряются чрезмерно пылкие надежды, иногда же под сенью носа прячется язвительная усмешка. Нос весьма важен для пропорций лица – чуть собьется в сторону, и уже смотреть противно. Часовая стрелка души, он указывает на склад натуры: нос львиный – отвага; орлиный – великодушие; удлиненный – кротость; тонкий – мудрость; толстый – глупость.

– Сказано, что после того, как человек увидел, услышал и понюхал, – молвил Андренио, – тогда и говорить много не придется. Мне кажется, что уста – главная дверь дома нашей души: через все прочие входят всяческие вещи, а через нее сама душа выходит на свет, обнаруживаясь в речах.

– Верно, – подтвердила Артемия, – на стройном фасаде человеческого лица, разделенного на три равные части, уста – это дверь для королевских выходов личности, посему они охраняются стражей зубов и увенчаны гордостью мужества; внутри них находится самое лучшее и самое худшее, что есть у человека, – язык, А называется он так потому, что связан с сердцем.

– Чего я никак не пойму, – молвил Андренио, – так это зачем мудрая природа соединила в одном месте ядение и речь. Что общего меж этими двумя занятиями? Первое – низменно и присуще всем скотам; второе – возвышенно и даровано только людям. И сколько из-за этого неудобств! Главное, что язык рассуждает под влиянием вкуса пищи – сладко или горько, кисло или едко; и еще: от еды он грубеет – то спотыкается, то запинается, мелет невесть что, путается, тупеет и распускается. Не лучше ли было сделать язык только оракулом духа нашего?

– Погоди, – молвил Критило, – а ведь верно ты это подметил, я почти готов согласиться, но все же, призвав на подмогу верховный Промысел, направляющий Природу, скажу, что в совмещении вкуса и речи, пожалуй, есть высший смысл: пусть язык, прежде чем произнести слова, пожует их, попробует на вкус и, коль ощутит горечь, придаст им сладости; пусть отведает, какого вкуса «нет», и подумает, не испортит ли это «нет» желудок ближнему; пусть сдобрит отказ учтивостью. Нет, хорошо, что язык занят едой, я бы нагрузил его еще другой работой, чтобы не все время занимался болтовней. Пусть за словами следуют дела: руки должны тотчас исполнять сказанное, и, хоть говорим мы одним языком, но действовать должны обеими руками.

– А почему их еще называют «длани»? – спросил Андренио. – Ах, да, ты же меня учил, что длани они потому, что дела их должны длиться долго, а самим им ни минуты нельзя оставаться без дела.

– Да, верно, – подтвердил Критило, – дела их должны жить в веках и быть лишь добрыми. Уходя корнями в самое сердце, руки, как ветви, несут бремя славных деяний, бессмертных подвигов; на сих пальмах произрастают плоды побед; по рукам струятся ручьи живительных соков – -драгоценный пот героев и неблекнущие чернила мудрецов. Можно ли без удивления и восторга глядеть на гармоничное и хитроумное их устройство? Созданные быть служанками и рабынями прочих членов, они устроены так, чтобы все умели: помогают ушам, заменяют язык, придают делами жизнь словам, прислуживают устам, доставляя пищу, и носу, поднеся цветы; приставленные козырьком, помогают глазам смотреть; даже рассуждать помогают – есть люди, у коих весь ум в кулаке. Всякая вещь, всякое дело происходит через них; они защищают, очищают, одевают, лечат, собирают, зовут, а порой, почесывая, ублажают.

– И чтобы все эти действия, – молвила Артемия, – свершались разумно, заботливая природа сделала руки мерилом счета, веса и длины. Десять пальцев – основа счисления; все народы считают сперва до десяти, а затем умножают десятки. Все меры длины исходят из пальцев, ладони, локтя и расставленных рук. Даже вес проверяется чутким осязанием – руки пробуют на вес и ощупывают. Такая точность необходима, дабы приучить человека поступать с расчетом и умом, все взвесив и измерив. А ежели наблюдение сие поднять выше, знай, что в число десять укладывается также количество заповедей божьих, дабы они у человека всегда в руках были. Руки осуществляют лучшие замыслы души, судьба каждого – в его руках, отнюдь не в нелепых чертежах гороскопов, и творится его делами. Руки, кроме того, учат, пишучи, – тут правая пускает в ход главные три пальца, каждый из коих вносит свою особую лепту: большой – смелость; указательный – поучение; средний, подобно сердцу, – верность; дабы в писаниях наших блистали отвага, глубина и истина. И, как руки придают завершенность любой добродетели, то неудивительно, что среди всех прочих членов тела им оказывают особый почет и уважение, прикладываясь к ним губами в знак благодарности и мольбы о милости. Видишь, сколько тайного смысла в устройстве человеческого тела с головы до ног; посему приглядимся также к их движениям. Ноги – опора нашей стойкости, на двух ступнях высятся две колонны. Ноги топчут землю, презирая ее и касаясь ее лишь насколько необходимо, чтобы поддерживать тело; они идут вперед, отмеряя путь к цели, и шаг их ровен и уверен.