Марк по своему обыкновению улыбался. Его открытое, простодушное, даже простоватое, лицо не выражало никаких неблагочестивых намерений. И уж определенно он не помышлял о флирте.

«Ты забавный и симпатичный парень, — сказала я ему мысленно, — Ты мне, пожалуй, даже нравишься. Ты не великого ума, но вместе с тем в тебе есть что-то славное, естественное, пылко-юношеское. Только вот не пытайся делать вид, что я тебе интересую как коллега, все равно у тебя ни черта эта не получается, олух зеленоглазый».

Мысленной моей тирады Марк не услышал, продолжал улыбаться. Пришлось добавить вслух:

— Спасибо, но не стоит. Кроме того, я еще не собиралась домой. Заскочу в какую-нибудь тратторию, перекушу. Вы знаете какое-нибудь хорошее заведение неподалеку?

— После сегодняшнего дня я обязан был бы угостить вас, пусть даже пришлось бы брать штурмом буфет императорского дворца. Только вот… — Марк похлопал по кошелю. Оттуда не раздалось звона, и я знала почему — там одиноко лежал потертый имперский семис — вся выручка Общества за сегодня, — Сделаем лучше. Отужинайте с нами. Как вам?

Я растерялась.

— В конторе?

— Конечно. Мы частенько ужинаем вместе. Ясон, Христо и Кир тут же и живут, а я провожу в доме почти целый день. И, как я уже говорил, работать приходится и за повара. Знали бы вы, сколько они едят!..

— Чао, — Кир вылез из спиритоцикла и направился к дому, через секунду уже скрывшись в зелени.

— Прошу вас, — Марк сделал приглашающий жест, — Вы очень нас всех обяжете.

Конечно же, стоило вежливо отклонить предложение. С улыбкой поблагодарить и, сославшись на какое-нибудь обстоятельство, откланяться, покинув этот суматошный, странный, но гостеприимный домишко.

«Ну и откланяйся, — неожиданно зло сказал внутренний голос, — Поблагодари и иди. Только не забудь, что в сумочке у тебя осталось ровным счетом два солида и один тремисс. На сколько обедов тебе этого хватит?..»

Никогда не думала, где в человеческом теле находится совесть, но сразу стало ясно, что не в животе, потому что именно там так грозно и гулко что-то заворчало, что дальнейшее сопротивление было уже попросту бесполезно.

Ну и чего отказываться от ужина? Не взятку же предлагают. А отужинать с сослуживцами ничуть не предосудительно.

Получив мое согласие, Марк по-настоящему обрадовался.

— Проходите в столовую, — сказал он, — я загоню спиритоцикл и присоединюсь к вам. Это на втором этаже, как подниматься из холла — вторая дверь направо.

Скверная, скверная, ужасно скверная погода в Трапезунде осенью. Своим средиземноморским коварством Трапезунд издавна славится по всей Ромейской империи, но его обжигающие душные лета, слякотные грязные зимы и весны, приносящие на рваных крыльях холод сурового Черного моря, не идут ни в какое сравнение с самой пакостной и непредсказуемой порой года — осенью. Еще вчера она кружила где-то высоко над головой, разбрасывала в звенящем воздухе охапки багряных листьев и мельтешила в небе тысячами разноголосых птиц. Сегодня она показала другое свое лицо, уже настоящее, сбросив маскарадные обрывки лета.

Пропал парящий в небе шелк «бабьего лета», точно ночью чья-то рука безжалостно сорвала его и, выпотрошив, откинула прочь, обнажив скрытое до той поры настоящее небо — отвратительные серые и черные клубы, застывшие над головой в уродливом и беспорядочном переплетении. Где-то за ними проглядывало солнце — ленивое, такое же холодное, равнодушное. Точно вместе неба возникла еще одна мостовая, сложенная из уродливых гранитных булыжников, тяжелая, нависающая, ледяная, готовая в любой момент погрести под собой, раздавить.

С самого утра с неба капало, отвратительная осенняя сырость проела насквозь мостовую, тротуары, дома. Она поселилась на улице, вобрав в себя запах конской шерсти, прогнившего дерева, бродящей закваски, образовала грязные разводы под ногами. Ледяная эта сырость пробиралась под хитон, ластилась к груди, царапала тупыми когтями живот. А серая дрянь с неба все капала и капала, ее подхватывал ветер и швырял в лицо, от чего не помогал даже зонт.

В такую погоду нельзя выходить из дому. Надо заварить большую чашку кофе — ту самую, любимую, с отбитой давно еще ручкой — добавить в нее чайную ложку метаксы, натянуть почти до носа пушистый шерстяной свитер и сидеть у окна, глядя как мечется вдоль улиц тревожный осенний ветер, как рвет он мокрую листву, которую еще недавно с таким трепетом раскладывал на мостовой, скрипит вывесками, с остервенением звенит оконным стеклом. Тогда, если сидеть, укутавшись с носом в теплый свитер, обжигаясь кофе, и глядеть из-за окна, это может показаться даже красивым.

Но ни в коем случае нельзя выходить в такую погоду из дома. Человек, неосмотрительно оказавшийся без защиты стен, меняется. Он делается тревожен, беспокоен, холодная сырость проникает в него, отчего ему кажется, что и все его тело состоит из стылой осенней воды вперемешку с лиственной трухой. И вокруг его окружают такие же попутчики и собеседники — серые лица, холодные глаза, напряженные губы, мокрые плащи. Ужасно скверно.

Когда я вышла из трактуса, порыв ветра, точно желая отыграться за минутную мою безопасность, стеганул сбоку, да так, что я едва удержала зонт. Еще хуже пришлось в саду — колючие ветви только и ждали удобного момента чтоб хлестнуть меня поперек спины или шипя, точно огромные многоглавые гидры, треснуть по лицу.

Чувствовала я себе препаршиво и виной тому была не только разыгравшаяся непогода. Ужасно ныл живот, сухость во рту казалась непереносимой, а в правый висок кто-то воткнул длиннющую раскаленную иглу, которую при каждом шаге с садистким удовольствием проворачивал, отчего по позвоночнику разливался отвратительный липкий холод.

Похмелье, вот как это называется, дорогая Таис, обычнейшее похмелье.

Все вокруг вызывало отвращение, до того сильное, что зубы готовы были перетереться друг о друга. И серое осеннее утро казалось сосредоточением всей мерзости мира, скопившейся по чьей-то злой прихоти вокруг меня. Гудящие и пыхтящие трактусы, утренние прохожие, глядящие себе под ноги, шмыгающие по тротуарам коты — все это лишало душевного равновесия, выводило из себя. Хотелось спрятать голову под подушку и молча страдать до обеда, упиваясь собственной слабостью и беспомощностью. Потом выползти на кухню, сварить крепкого бульона и остаток дня провести в блаженном отупляющем забытьи, бездумно листая книги и альбомы даггеротипов.

Случись такое отвратительное утро еще совсем недавно, скажем, года пол назад, я бы именно так и поступила. Факультет наш был дружным, а шумные гулянки будущих имперских юристов гремели часто и имели репутацию одних из самых громких в городе, так что похмельное состояние мне было хоть и не досконально, но знакомо. Однако уже второй день я уже была служащей Общества по скорейшей наладке, починке и ремонту зачарованных вещей, и мысль о том, что придется звонить по телевоксу Ласкарису, выдумывать какие-то глупые и неправдоподобные причины, была неприятнее похмелья.

Поэтому — никакого кофе с метаксой, никакого свитера. Вместо них — холодный и мокрый поручень трактуса, тяжелый зонт, не спасающий от брызг в лицо, и дежурная вежливая улыбка на лице.

«Чтоб я еще раз… — мучительно плыла в звенящей голове мысль, пока я пробиралась через мокрые дебри христофорова дома, — Чтоб еще раз осталась на ужин…»

Но ужин был решительно ни в чем не виноват, грешить приходилось лишь на саму себя и это добавляло мучений. Ужин был великолепен. Все собрались в столовой и я впервые увидела вместе всех своих сослуживцев за одним столом. Христофор был весел, еще до ужина немного пьян, усадил меня на почетное место и без устали произносил тосты в мою честь, что льстило, но в то же время и утомляло. Стол был обилен и многообразен, не будь его выточенные в прошлом веке ножки так крепки, он непременно подломился бы от количества водруженных на его дубовую спину яств и блюд.

В этом доме не жаловали иностранную кухню. Отсюда без жалости были изгнаны ставшие привычными гостями в тратториях норманнские круасаны, джапонские суси, баварские чесночные колбасы и нелепые чешские кнедлики. Здесь, от одного конца стола до другого, царствовала настоящая ромейская кухня, впитавшая в себя и холодный бриз Черного моря и раскаленное солнце Сицилии и запахи египетских печей. Исключением был лишь словенский пирог с почками, да и тот жался на столе неуверенно, чувствуя себя случайным гостем на этом пиршестве животов.