Я напрягла память, стараясь вспомнить, знакома ли мне такая фирма. За прошедшее в обществе Кира и Марка время я стала разбираться в сервах если не как специалист, то как не самый последний знаток. Раньше все они казались мне на одно лицо, безмолвными стальными болванчиками, чьим фигурам неизвестный скульптор словно в порыве отвращения придал карикатурные и гротескные человеческие черты. Но время шло и я, сама того не желая, обнаружила, что знаю о сервах больше, чем ранее, и куда больше, чем мне бы того хотелось. Я стала узнавать громоздкие и кажущиеся с виду неуклюжими модели «ИВМ», работящие и спокойные как индийские слоны. Полных внутреннего достоинства изящных «Кашио» с их бесшумной походкой и тонкими спицами-ногами. «Трэс-Смарагдус», этих капризных долговязых верзил с эмблемой в виде трех ромбов во лбу и отчаянным скрипом резиновых сочленений. «Малум», раскрашенных в яркие цвета, нелепых как стальные попугаи, улюлюкающих что-то на своем нечеловеческом языке… День ото дня в Трапезунде появлялось все больше сервов и каждый из них был непохож на всех предыдущих. Но про «Онис» я к стыду своему ничего не слышала. Надо будет спросить у Кира, он разбирается в этом в совершенстве, можно назвать модель и в ту же секунду услышать о ней все, пусть она даже будет норманнской, германской или нихонской. Правда, обращаясь к Киру надо было иметь в виду, что кроме необходимых сведений придется почерпнуть что-то нечто из информации более личного свойства — в частности о мыслительных способностях интересовавшегося — но это было неизбежным злом, с которым я научилась смиряться.

Кажется, ни Марк ни Христофор тоже не знали никакого «Ониса», по крайней мере они незаметно переглянулись и пожали плечами. В этом не было ничего необычного, Марк считал обременительным интересоваться в деталях техникой, если эта техника не умеет колесить по дорогам или испускать пули, грохот и запах пороха, во всем остальном предпочитая блаженное неведение. Хотя он с искренним интересом смотрел на все зачарованные механизмы, в деле изучения сервов он оказался даже худшим учеником, чем я. Христофор же и подавно по привычке считал всех сервов бесовскими машинами и бездушными марионетками — всех за исключением Буцефала, с которым за долгие годы свыкся, и к которому испытывал почти отеческую привязанность. Старый боевой дроид со своей стороны бегал за вином для него, нанося при этом все новые и новые разрушения ветхому особняку Общества, и отпугивал надоедливых уличных торговцев.

— Что это за серв? — счел все-таки нужным уточнить Христофор.

— Понятия не имею. Но модель определенно была из новых, говорящих, причем болтала почти как человек, определенно с умом. Спокойно могла поддерживать разговор, отвечала, в общем, если бы не тело как у Голиафа, сошла бы за человека. Один раз Михаил шутки ради усадил этого серва за стол и сунул карты в руку — так верите ли, через пять минут тот расписывал в преферанс как заядлый картежник! Не знаю, сколько Агафий за него заплатил, да только сослужил серв ему плохую службу…

— Это был обычный прислужник?

— Скорее повар. Горничная у Агафия уже была, а вот хороший кулинар ему был кстати, покойный любил вкусно поесть, был грешок… Да и мы, когда собирались, тоже бывало бранили его тугодума «Лабориозуса» — то подгорит что, то пересолит, то вообще сырым подаст… Когда на кухне воцарился Ланселот, каждый из нас прибавил за месяц фунтов по десять веса!

— Вы сказали — Ланселот? — спросил внезапно Христофор.

— Так его назвал Агафий, — Димитрий Макелла пожал плечами, — Согласен, имя странное — уж для повара-то! — но его воля. В общем, готовил этот серв как бог, стряпал получше чем в любой траттории. Мезе, мейхан, фалафель, отварные креветки, софрито, тапас… В европейской кухне Ланселот тоже был силен — и говяжий гуляш с чесноком и сырные клецки и заливная рыба с фаршем… Когда он был на кухне, даже близко не подойдешь — руки его, знаете, мелькают, звенит все, трясется, прыгает… Как мельница. Не удивительно, что старик Агафий привык к нему.

— Так что же стряслось тем самым вечером? — спросил Христофор, видимым лишь мне титаническим усилием воли сдерживая себя. Наш сегодняшний завтра состоял из холодных вчерашних постных блинов и кофе. Я поймала себя на том, что желудок подает какие-то робкие сигналы. Кир вчера сидел за рациометром, что-то считал и ел мусаку. Огромное такое блюдо мусаки, сочащейся соком, жиром, с кусочками запеченной баранины, с помидорами, баклажанами, перцем… Вот на столе остался след — несколько веточек подсохшей петрушки, а на полу, если присмотреться, темнеет лавровый листик… Кир ведь никогда не убирает за собой. А закусывал он, конечно, копченым суджуком, нарезанным колечками, таким острым, что выбивает слезу одним только запахом — вот и жирный след остался на подставке рациометра… И кажется, плов с шафраном, луком и гравьерой…

Я мысленно застонала и заставила себя сосредоточиться на разговоре, нить которого после перечисления господином Макеллаом всех яств, уже несколько потерялась.

— Тем вечером все было как обычно, — начал рассказывать гость, не чувствуя затылком наших тяжелых ненавидящих взглядов, — Мы собрались около шести, обычной компанией — я, Агафий, и господа Михаил Евгеник с Флавием Диадохом. Агафий обещал нам совершенно особенную форель под белым соусом с грибной подливкой… Сидели, значит, закусывали, Евгеник подливал вина — он раздобыл где-то по случаю отличный самосский марочный мускат — беседовали о чем-то…

— О чем? — быстро спросил Христофор.

Но гость против ожиданий не обиделся и не смутился этой бестактности.

— Сперва о делах, это обычная штука, всегда так… Векселя, обороты, проценты — боюсь, вам не интересно будет это слушать, да и я сам в деталях врядли вспомню. Потом перешли на мирские темы — на поэтов, Виргилия… Шутки, опять же. В нашем кругу юмор принят простой, кому-то он может показаться не совсем корректным, иногда злословим каламбурами, есть слабость… В общем, совершенно обычный вечер. Подавал нам, конечно, Ланселот. Пусть он не так грациозен, как эти новомодные официанты-сервы, но умения ему не занимать.

— Как он себя вел в тот вечер? — на этот раз первым вставить вопрос успел Марк.

— Как обычно, уверяю. По крайней мере я знаю его недостаточно хорошо чтоб подметить какие-то странности. И не думаю, что Агафий что-то заметил. Он покрикивал на серва, гонял его на кухню как обычно, сердился…

— Он сердился на серва?

— Не думаю, что всерьез. Агафий всегда старался угадить нам, старым приятелям, кушаньями, поэтому стоило Ланселоту совершить хоть малейшую оплошность, тот начинал журить его.

— Какого рода оплошность?

— Уверяю, совсем незначительную. К примеру, если Агафию казалось, что суп горячее, чем положено, или что листья салата успели пожухнуть. Мне кажется, это все мнительность, он просто старался организовать обед в наилучшем виде.

— А как Ланселот сносил эту критику?

— Спокойно, как и подобает машине. Он не умел огрызаться, всегда старался угодить, даже если замечания были несправедливы.

— Насколько несправедливы? В тот вечер господин Иоганес не оскорблял как-нибудь особенно серва?

— Нет. Разве что когда подошла вторая перемена блюд и Ланселот подал нам тушеную с ребрышками капусту, Агафий накричал на него из-за того, что серв подал ему к ней белый соевый соус вместо камберленда.

— Серв был виноват?

— Нет, Агафий сам просил подать белый соус, да видно позабыл об этом. Тем не менее Ланселот прислуживал нам за столом без всякого недовольства. Хотя как определишь недовольство у механизма, у него-то и лица толком нет… В общем, обед шел по плану. Часам к восьми пришло время для той самой запеченной форели. Мы хоть и были сыты до отвала, от одного запаха готовы были захлебнуться. Иоганес приказал Ланселоту подавать ее на стол.

— Как именно?

— Совершенно обычным тоном, просто сказал вроде «А ну-ка подавай форель, бездельник толстобрюхий!». Конечно, это может звучать немного оскорбительно, однако же не для существа, лишенного плоти и крови! — Макелла нахмурился, — Кроме того, мы уже выпили не меньше чем по бутылке самосского муската на брата и немного осоловели, по трезвости, как известно, воли языку даешь меньше… Ну и Ланселот этот проклятый и в самом деле по части фигуры немного… великоват, если вы меня понимаете.