Стой, Таннеги!..

Но нет, поздно, секира уже опустилась… Еще и еще… Он не сумел удержать ее! Все кончено. Кровь широким потоком заливает Францию…

Но что, что это?..

Из крови выступает лицо. Оно становится отчетливым. Оно красиво. Но почему в нем столько тупого равнодушия и жестокости? Он узнает его. Это лицо матери, матери-волчицы, отступившейся от сына, продавшей его врагам…

Король мечется и стонет, стараясь сбросить оцепенение.

Картина меняется.

Широкое поле в лучах вечернего солнца, справа — холм, слева — дорога. Как много рыцарей! Как блестят их доспехи! Как ярко горят флажки на копьях! Но почему они неподвижны? Чего ждут?

О боже! Туча закрыла солнце. Это туча из стрел. Им нет конца. Что это за стук и скрежет? Это мечи ударяют о латы! И новый поток, поток бегущих! Остановитесь, куда вы?! Но поток неудержим. В нем перемешалось все: люди, кони, доспехи, кровь. Он ближе и ближе, сейчас он захлестнет и понесет с собой!..

С безумным криком король вскакивает с кровати. От холодного пота рубашка липнет к телу. Страх, физический страх пронизывает все его жалкое существо. Он обречен, он погибнет, спасения нет! Не сегодня-завтра враги возьмут Орлеан и хлынут широким потоком в «Буржское королевство»!.. Надо бежать, бежать немедленно, через несколько дней будет поздно!..

И вдруг слабый, неясный луч надежды, как маленькая искорка, мелькает в мозгу. Карл еще не сознает, что это. Он пытается ухватить мелькнувшую мысль.

Дева… Народ называет ее Девой. Говорят, что женщина погубила Францию, а девушка ее спасет.

Резким движением король раздвигает полог, подходит к окну и прижимает к холодному стеклу свой пылающий лоб…

…Дева!.. А что, если?.. А почему бы не попытать счастья?.. Быть может, это добрый знак свыше? Только невежда и гордец отталкивает спасительную длань. Конечно, может, все это и не так. Может быть, она послана дьяволом.

А может быть…

Нет, сам он этого решить не в состоянии! Сейчас, во всяком случае. Надо созвать совет. Надо спросить мнения богословов. Завтра же с утра он этим займется. Завтра? Сегодня, ибо рассвет уже близок.

Король падает на постель и задергивает полог. Ему становится спокойнее.

Пасмурный день вставал над Шиноном. Рыцари ушли. Они лишь подтвердили то, что было известно. Король отпустил своих советников. Только двое остались с ним: шамбеллан и канцлер.

Сир де Тремуйль тяжело сопел. Его жирное тело едва умещалось в кресле. Его роскошная шуба, подбитая горностаем, казалась ненужной в жарко натопленной комнате. Он, впрочем, любил жару. Лениво играя дорогим кинжалом, привешенным к парчовому поясу, он рассматривал свои короткие пальцы, унизанные перстнями.

Сир де Тремуйль, как и всегда, был преисполнен важности. Это казалось естественным. Разве не он был самым могущественным человеком в государстве? Разве не он захватил почти все королевские замки и поместья, отданные в счет уплаты долга? В его цепких руках находился не только король. Тремуйль держал в денежном плену многих придворных, отсюда шла его прочная власть над людьми.

Он отличался хитростью тяжелодума. Когда-то жадный и грубый бретонец Артур де Ришмон, коннетабль,[8] не выигравший ни одного сражения, вытащил его, Тремуйля, из грязи. Коннетаблю был нужен помощник, чтобы избавиться от очередного королевского любимца. Тремуйль превосходно справился с этой задачей. Однако, устранив соперника до Ришмона, он не желал терпеть чванливого коннетабля. Действуя тайными, по верными средствами, шамбеллан добился того, что король отстранил и прогнал де Ришмона.

С этого момента и началось полновластие сира де Тремуйля. Единственный человек, с которым он снисходительно считался, был монсеньер Реньо де Шартр, архиепископ Реймский, канцлер Карла VII.

С Реймским архиепископом, впрочем, трудно было не считаться. Хотя он был беднее сира де Тремуйля, зато превосходил его тонкостью ума и хитростью.

За плечами прелата было тяжелое прошлое. Трое его братьев погибли при Азенкуре, отец был растерзан восставшими парижанами. Сам Реньо, брошенный повстанцами в тюрьму, лишь случайно уцелел.

На этом его испытания не кончились. Сделавшись канцлером Карла VII, он стал объектом постоянных нападок со стороны коннетабля де Ришмона. Сторонники коннетабля даже захватили архиепископа в плен, и королю пришлось его выкупать на деньги, занятые у де Тремуйля.

Все эти потрясения не прошли даром. Они ожесточили душу прелата, надели прочный панцирь на его совесть, обострили ум и чутье. Оставаясь князем церкви без прихода, он хорошо понимал, что, только ладя с шамбелланом, он может сохранить влияние. Но, уступая для вида де Тремуйлю, монсеньер Реньо почти всегда умел внушить ему мысли и планы, которые тот незаметно принимал и выдавал за свои. Опытными руками направлял архиепископ волю временщика, ожидая того дня, когда можно будет сбросить маску. Удалось бы вернуть богатую Реймскую провинцию, удалось бы помазать на царство короля, а тогда… Тогда были бы и деньги, и почет, и высшая власть!

Известия о Деве взволновали монсеньера Реньо гораздо больше, чем он хотел показать. Замыслы Жанны отвечали самым заветным его мечтам.

Однако архиепископ чувствовал, что здесь ему придется встретить жестокое сопротивление. Он принял бесстрастный вид и, перебирая четки, молча внимал словам шамбеллана.

Шамбеллан между тем говорил развязно и резко. Циничные ругательства срывались с его уст. Под конец даже вся показная важность слетела, и он превратился в грубого горлопана, настоящего рыночного торговца.

Что они, спятили с ума или белены объелись? Какая-то ошалелая деревенская дуреха всех водит за нос! Созывают совет, ищут решения. А решение может быть только одно. Неужели король не понимает, что этот непристойный балаган следует немедленно прекратить? Плохо уже то, что ей разрешили приехать сюда из Вокулёра. Он, де Тремуйль, полагает, что блажную следовало бы затравить собаками или же отдать на потеху солдатам. Во всяком случае, король ни при каких обстоятельствах не должен ее принимать.

Распалившийся временщик имел свои основания возмущаться. Он был доволен настоящим и не стремился к переменам. Мысль о возможных победах королевских войск была ему неприятна. И правда, пока все висело па волоске, король был в его руках, а вместе с королем и его земли и его авторитет. Необходимо было и впредь поддерживать эту политику «равновесия». Чем дольше она продержится, тем лучше. Поэтому-то разговоры о Деве, об Орлеане и коронации приводили Тремуйля в столь сильную ярость.