И также ежегодно ветеран к концу этого дня выпивал столько, что Наташа, Ленина мама, до кровати его буквально дотаскивала на себе. Но скандалами это никогда не сопровождалось. Володя просто то приходил в прекрасное расположение духа, веселился, хохотал, то вдруг начинал плакать, вспоминая тот реальный ужас войны, через который ему пришлось пройти.

Как и подавляющее большинство действительно воевавших, он не любил вслух вспоминать о пережитом. И в школы, когда его приглашали на встречи с пионерами, не ходил. Живописать пафосную героику тех лет, когда ты терял друзей, когда на твоих глазах убивали, калечили, было противно и невозможно. А рассказывать всю правду о войне с ее подлостью, трусостью, мерзостью и несправедливостью детям, по мнению Владимира Ильича, было ни к чему. Этого и взрослая-то психика, спустя даже три десятка лет, спокойно выдержать не могла, а уж детская и подавно!

В партию Владимир Ильич вступил еще на фронте, так что по окончании войны судьба его была предопределена. По партийной путевке – в любой институт. Он выбрал литературный. В райкоме не возражали: иностранный язык знает, для своего «Боевого листка» много писал.

За романы, повести Володя не брался. Не мог он долго при его живом, подвижном характере выписывать многоступенчатые сюжетные ходы, психологические портреты основных и второстепенных персонажей, выстраивать производственные и межличностные конфликты. Тем более что разрешать их по законам соцреализма требовалось в строгом соответствии с «Моральным Кодексом строителя коммунизма». Словом, подался он в журналистику, а литературный свой талант, если таковой и имелся, распылял на юморески, скетчи и фельетоны.

Мужик он был добрый, потому и фельетоны у него получались хоть и смешные, ироничные, но без крепкой «партийной позиции». Так что особой карьеры на этой привилегированной ниве советской журналистики он не сделал. Хотя в самой журналистской среде его любили, – и за добрый нрав, и за полное отсутствие интриганства и стукаческих проявлений.

Служил он не в каком-нибудь «Гудке», а в газете «Правда», что давало весьма высокий статус и возможность безпрепятственного выезда в страны соцлагеря. И пописывал для других газет и журналов, что давало приличный уровень дохода.

С утра до вечера он сидел и стучал на пишущей машинке, иногда отвлекая себя мыслями о том, сколько же стоит в копейках один удар по клавише старого, еще военных времен, «Ундервуда»? Полученная по талону для избранных членов Союза журналистов «Оптима» стояла нерасчехленной. В сентиментальности настоящий мужчина отказать себе никогда не может.

К Ленкиным ухажерам Владимир Ильич относился почти безразлично, поскольку искренне полагал, что в конечном итоге на выбор дочери он все равно повлиять не может, а чему быть – того не миновать.

Как-то Вадим около семи вечера позвонил Лене, узнать, когда она сегодня освобождается в институте. Накануне Вадим сказал, что не встретит ее – у него вечером две пары.

Но со второй их неожиданно отпустили. Вот он и интересуется.

Мама, знавшая, что после занятий дочку сегодня встречает ее любимчик Витя, начала мычать в трубку что-то невразумительное. Мол, у Лены зачет, когда освободится, неизвестно. При этом мама помнила точно: Лена просила ее не встречать.

Интуиция, внутренний тестер на вранье, сработал моментально. Что происходит, Вадим не понимал, но знал – что-то происходит.

Вадим схватил такси и понесся в городской штаб Добровольной народной дружины по охране безопасности дорожного движения. В свободное время он иногда дежурил там «по ночной Москве», поскольку дополнительные три дня к отпуску лишними не считал.

Влетел в комнату начальника штаба, забавного мужика по фамилии Пупок, бывшего военного, начитавшегося книг во время дежурств в каких-то секретных шахтах где-то на Урале и потому крайне любившего пофилософствовать. С Вадимом делать это было легче, чем с другими, поскольку тот мальчик начитанный, да и язык подвешен не в пример другим дружинникам.

– Григорий Иванович, – с порога завопил Вадим, – бабу уводят!

– Что?!

– Бабу мою уводят. Другой!

– Понял! Зорькин! Ковалев! – Команда была обращена к двум подначальным амбалам, каждый ростом под два метра и весом за центнер.

Поняв мысль Пупка, Вадим простонал:

– Морду бить не надо! Я бы и сам… – Взглянув на подошедших Зорькина и Ковалева, Вадим осекся. – Это я бы и сам сообразил. Тут что-то придумать надо. – Вадим лукавил, он придумал, пока ехал на такси в штаб. Даже раньше, иначе в штаб и не поехал бы.

– Всем курить! Останутся Осипов и Иванов! – скомандовал Пупок.

Иванова Пупок оставил не случайно – парень был известен изобретательностью.

Через двадцать минут план Вадима, теперь считавшийся планом Пупка, с серьезными дополнениями Иванова, тоже бывшего военного, был утвержден. Пупок позвонил в ГАИ дежурному по городу и в срочном порядке выпросил четыре «канарейки». Радиофицированным «Волгам» Первого автокомбината, выделенным на сегодняшний вечер для работы с городским штабом БД и уже успевшим выехать с дружинниками на улицы вечерней Москвы, было приказано немедленно вернуться в штаб.

Водители Первого автокомбината обожали работать в штабе БД. Во-первых, устав за день возить скучных молчаливых сановников ЦК КПСС, они с удовольствием общались с нормальными молодыми парнями. Во-вторых, три дня к отпуску им тоже не мешали.

Институт иностранных языков имени Мориса Тореза находился в здании, занимавшем пространство между двумя узенькими переулками и выходившем фасадом на Метростроевскую улицу. К концу занятий перед ним скапливалось много молодых людей и родителей, встречавших, соответственно, кто своих девушек, а кто – дочерей.

По одной «канарейке» и по одной «Волге» расположилось в боковых переулках. Другие «канарейки» и «Волги» припарковались на противоположной от института стороне Метростроевской.

Вадим через открытое окно в бинокль высматривал Лену среди студентов, выходивших из здания института. «А может, действительно у нее зачет и она давно уехала домой? – Эта мысль начала сверлить его мозг, когда с момента выхода первой группки студентов прошло две минуты. – Что я ребятам скажу? Что Пупку объясню?»

Но вот в толпе мелькнула знакомая куртка. Особенная, не похожая на те, что носили московские девушки, импортная. Из Польши! Лена очень гордилась «индивидуальностью в одежде».

Вадим заорал:

– Вон она!

Иванов поднес ко рту микрофон радиосвязи и с серьезным видом произнес:

– Я – первый! План – А. На счет «три» начинаем. Один. Два. Три!

Машины практически одновременно включили сирены. А «канарейки» и проблесковые маячки на крышах.

Прохожие, студенты, выходившие из иняза, встречавшие их – все замерли. Все обернулись посмотреть, что случилось. Но звук шел с разных сторон, мигало тоже с разных сторон.

Ничего не понимающая толпа тупо вращала головами. А если учесть, что происходило это в середине 70-х, когда аббревиатура «КГБ» действовала магическим образом, а сталинские времена для многих участников сцены были не книжной историей, а недавней реальностью собственной жизни, легко будет представить ощущения людей, оказавшихся в середине кольца захвата.

Иванов произнес в микрофон:

– Я – первый! Режим тишины на счет «два». Один! Два!

Машины отключили сирены, но мигалки продолжали озарять плохо освещенную Метростроевскую и вовсе лишенные света переулки сине-красными вспышками. Ковалев, обладавший низким басом, взял в руки микрофон ГТУ – громкоговорящего устройства.

– Гражданка Бакова Елена! Пройдите к впередистоящей машине! Гражданка Бакова! К впередистоящей машине!

Лена, затравленно озираясь, на подгибающихся ногах направилась к Метростроевской. Ей предстояло пересечь маленький скверик, отделявший здание от тротуара. В это время по рации прошла команда Иванова:

– План – А, вторая стадия. Вперед!

«Канарейки» дружно тронулись с места, перекрыв оба переулка и движение по Метростроевской. «Волги» подтянулись за ними, переехав на противоположную сторону улицы и оказавшись, таким образом, аккурат напротив выхода из института. Командная машина, в которой находились Иванов, Ковалев, водитель и Вадим, остановилась у конца дорожки, по которой шла испуганная Лена. Из второй машины выскочил Зорькин, из командной – Ковалев. Они направились в сторону Лены.