После трапезы гостья рассказала, что находится в заключении около трех недель, но проживет еще целых три месяца, потому что ее берегут к Новому году, чтобы подать к столу с яблоками.

— А ты не пыталась бежать или, по крайней мере, не думала о побеге? — спросил я, пытаясь не смотреть на девушку, удивительно ладную во всех отношениях, и главное, душевно открытую и непонятно родственную.

— Нет, — беззаботно ответила она. — Блад — серьезный человек, и вряд ли не предусмотрел все, вплоть до…

Ее прервал шквал собачьего лая. В свою очередь он прервался трусливым визгом: видимо, одна из собак возмутила ночное спокойствие понапрасну и была наказана охраной.

— Нас могут спасти только снаружи, но у меня ни в Москве, ни в области, нет никого, — продолжила девушка, когда ночь за окном стала ординарной.

— А где есть?

— Нигде, — повлажнели у нее глаза. — Я круглая сирота.

Я поверил, и тут же попал в ловушку. Отечески прижав девушку к себе, я стал покачивать ее теплое тельце, расслабился, и она мгновенно перевела акт соболезнования в партер, причем я оказался на лопатках.

Любой мужчина меня поймет. Когда ты на лопатках, и грудь твою прожигают два маленьких алчных соска, подталкиваемых грудями, переполненными вдохновением и женской мягкостью, когда природно-алые губки, забыв обо всем, миллиметр за миллиметром продираются сквозь недельную щетину к твоим застывшим от неожиданности губам, когда шелковые бедра, упругий животик, и лобок, эта провокационно твердая кость, знают, что делать, и жаждут это делать, у вашей любимой девушки нет ни малейшего шанса остаться единственной.

Прощай, Наташа!

Да, я решил сдаться, решил отдаться воле событий и насладиться узнаванием незнакомой телесности.

Я решил сдаться, и перед тем, как броситься в предательски неглубокую яму плотской любви, обвел глазами комнату, дабы проститься с самим собой, любившем в ней преданно, как Ромео, с Наташей проститься, из горячо любимой женщины обращавшейся в пристально-холодную лягушку пожизненного упрека, обращавшейся, благодаря животной природе человека, благодаря мне, отученному обстоятельствами идти до конца.

Перед тем, как сдаться и пасть, я решил попрощаться с комнатой, со своей обителью, вместе с жильцом хранившей верность возлюбленной. Хранившей верность, но из-за моей слабости стремительно и бесповоротно обращавшейся в вертеп, в притон, в лупанарий, в тлетворный дом терпимости. Стал прощаться и вдруг окаменел, торопливый мой взор споткнулся на оконных прутьях. Еще не поняв, что вижу, я мгновенно вернулся в свою уже почти сброшенную кожу несупружеской верности, уверенным движением Джеймса Бонда снял с себя жарко пылавшую девушку, и с широко открытыми глазами, почти не дыша, приблизился к окну. Верхняя часть стены с одиноким плющом была ярко и наискось освещена луной. По границе тьмы и света шла в разведку черная кошачья тень.

Это была тень Эдгара-Эдички. В этом не могло быть никаких сомнений — тень, время от времени посматривала в мое окно. Увидев, что замечена, она выдала такое индейско-кошачье «Мяу!!!», что по всему периметру лесопарка, окружавшего замок, взвился истерический спазм листопада, взвился от бешено-цепного собачьего порыва, в клочья разорвавшего тишину и спокойствие ночи. Лай, сопровождавший этот порыв, был дик и ужасен, ибо как водка, состоял на шестьдесят процентов из воды смертельной боязни и на сорок — из спирта отчаянной храбрости, то есть желания избавиться от страха хотя бы ценой жизни.

От этих леденящих кровь звуков настроение Наташи упало. Мгновенно осунувшись, она захныкала — мне стало ее жаль, так скоро (и некстати?) потухшую. Поплакав с минуту, девушка позвонила по телефону внутренней связи, и попросила охранника скорей отвести ее в свою, ставшую уже привычной, подвальную камеру — пусть там сыро и одиноко, зато тихо и покойно.

За Натальей пришел фон Блад собственной персоной. Лицо будущей моей обители демонстрировало крайнюю озабоченность и желание скорее избавиться от источника неприятностей.

Когда умру, прах мой пойдет на шашлыки,

И Блад из них свой мускул сложит,

— само собой переиначились в моей смятенной голове бессмертные строки Омара Хайяма, переиначились перед тем, как я увидел, что под мышкой у людоеда висит белый в красных пятнах бультерьер среднего размера — чистенький и целый, но, тем не менее, абсолютно профнепригодный. Сразу я его не заметил, потому что Блад по своему обыкновению был в белом халате, конечно же, измазанном кровью. Бросив собаку мне под ноги — та приземлилась тяжело и глухо, он увел девушку, не сказав и слова.

Бультерьеров я не любил. Тупые рожи, гнусные глаза, детишек рвут от перевозбуждения, к тому же крайне злобны и ограниченны. Более того, я не любил и людей, заводивших собак-убийц — в основном, это озлобленные и очень небольшие люди, всегда готовые спустить на вас свою трусость. Я люблю людей, заводящих симпатичных собачек, которые на меня, Кота по гороскопу, не бросаются и не охотятся.

Потому я присел над псом и с интересом стал его разглядывать, пытаясь определить причину превращения его в хорошего бультерьера (хороший бультерьер — мертвый бультерьер). Конечно, я не сомневался, что гибель собаки и появление Эдички на крыше замка — это звенья одной цепи событий, но определенные сомнения были. Однажды в иранском Белуджистане я стрелял из кавалерийского карабина в крупного волкодава, пытавшегося меня съесть (о, господи, меня всегда кто-нибудь, да пытался съесть, теперь вот Блад!), и пуля, выпущенная практически в упор, прошила его от груди до крупа, но, тем не менее, он довольно резво передислоцировался в свои тыловые порядки.

Череп бультерьера в области темени был аккуратно пробит тупым тяжелым предметом. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

— Не иначе, кирпич на него уронил, — подумал я, конечно же, имея в виду Эдичку. — Вечно он мне боком выходит — спи теперь с этой дохлой псиной в одной комнате.

Я лег на кровать и унесся мыслями к своей прекрасной Даме. К Наташе. Лег и унесся, чтобы не смотреть на собаку, противную даже в потустороннем виде, а также не желая возвращать в голову мысли о том, что мой кот, похоже, действительно «терминатор», генетически измененный для достижения неизвестных целей (неизвестных, но явно не стратегических, ибо я и стратегия — две вещи несовместные). Да, генетически измененный, и потому очень даже запросто расправляющийся с кровожадными собаками

— Господи, я же придумал эту девушку, — думал я, гладя на плющ, пробиравшийся на крышу в свете прожектора. — Я готов все ей отдать, даже жизнь, а сбудутся мои мечты, сжалится Бог, услышав мои молитвы, подарит ее мне, и окажется, что она обожает прапорщика Задова и изнывает от «Формулы-1». Нет, так дело не пойдет. Ты собираешься в который раз наступить на одни и те же грабли. Не играют сейчас женщины на роялях, брюк не гладят — ненавижу глажку! — и пельменей не лепят. Вместо этого женщины обожают Верку Сердючку, олицетворение всего того, что они не могут из себя вытравить никакой косметикой, знают, кто такой Макларрен и сколько раз, ну, этот, как его, был чемпионом. Да, Шумахер…

Плющ сорвался со стены с перебитым хребтом, стена покрылась оспинами. «Та-та-та» автоматных очередей рассекли внешнее пространство. Кто-то, явно с пояса, отчаянно палил по крыше.

«Видимо, Эдичка перешел к активным действиям. Надо лечь на пол», — принял я благоразумное решение.

На полу, рядом с похолодевшим хорошим бультерьером, о Наталье не думалось, и, стащив с кровати подушку и употребив ее по назначению, я принялся поминать Эдгара. Если он за что-то взялся, то этому конец, как Теодоре.

Я засмеялся: представил воочию, как Сатана послал фон Бладу кота на голову, и фон Блад, дабы уберечь драгоценную свою жизнь, принялся окружать замок рвом. Когда я воочию наблюдал, как Эдгар саженками преодолевает водное препятствие, в смежной комнате раздались тяжелые шаги, отдававшие безнадежностью, затем дверь распахнулась, и на пороге появился озабоченный фон Блад, дубль два: на плече у него висел автомат, а под мышкой — второй по счету хороший бультерьер. Настроение у меня повысилось и я, увидев под кроватью статью о мясе, решил ее дочитать с демонстративным интересом.