— Ты мне не веришь… — покивала Надежда.

— Почему не верю? Верю, — наверное, я не лукавил. — Так сколько протянул Алик?

— Долго. Полгода. Мы делали это под пулями талибов в Афганистане… Целый роман можно написать, о том, как мы туда добирались, как все устроили с помощью американцев, и как они, эти дикие пуштуны, эти сексуально не раскрепощенные дикари, бесновались, видя в бинокли наши раскрепощенные голые задницы, как стреляли из гранатометов и станкового пулемета…

— Класс! Расскажи подробнее, мне интересно, я бывал в Афгане, — что-то во мне, располагавшееся ниже пояса, хотело вновь услышать звуки гипнотической дудочки. Однако Надежда, затянутая вязким прошлым, продолжала говорить, не услышав вопроса:

— …Потом мы делали это на Средней Амазонке, в стае пираний — помнишь шрам у меня на ягодице? Ну, той, которая чуть меньше?

Я покивал, хотя шрама в упор не помнил. Ведь до второго раза — с обстоятельной прелюдией, с тотальными ласками и повсеместными путешествиями по закоулкам тел, у нас дело не дошло. Покивал, думая: «Пираньи, конечно, это пошло, очень пошло. Для байки пошло. А сунься к ним натурально? Продерут ощущения до хребта. Видимо, правду говорит — попади я в среду „сексуальных экстремалов“, да с их диагнозом, точно бы мимо пираний не проплыл».

— Рана была глубокой — рыбы лезли в нее одна за другой, и мне было больно, пока Алик туда случайно не попал … — застенчиво улыбнулась рассказчица. — О!! Это было нечто невообразимое! Он был сзади… держал обе мои груди, мял, их мял, бил, бил всем телом. И боль исчезла, я чувствовала, как его член буйствует в моей плоти, нет, не в плоти, а в новом влагалище, влагалище стократ чувствительнее данного мне с рождения…

Не скрою, гипнотическая ее дудочка выдала ту еще сюиту. Кончить в рану на ягодице! Свежо! Видел в одном элитарном кинофильме, как герой использовал для этой цели только что отваренные макароны, а вот в рану на ягодице видеть не доводилось. Хотя, что они такое, эти макароны, эти ягодицы? Я пожил, вдоль и поперек жизни пожил, и потому знаю, что нет ничего лучше тривиального секса с привычно любимой женщиной. А все остальное — это так, для перебивки. Это чтобы в очередной раз понять, что самый лучший секс — это секс по-людски. То есть обычный секс, может быть, вооруженный передовыми знаниями физиологии человека и некоторыми передовыми техническими приспособлениями. А что? Ведь в XXI веке живем, не в каменном, в котором и без них обходились, потому что в каменном веке все было каменным, вы понимаете, о чем я говорю. Легко в нем обходились, просто по буквам. Ведь продолжительность жизни была лет двадцать пять-двадцать семь — только-только вождь умер, женщин своих тебе оставив, только-только до хижины последней супруги добрался, только-только во вкус вошел, чтобы, значит, по второму кругу, а уже саблезубый тигр или браток младшенький (которого ты по законам того времени женщин лишил), уже ест тебя или отпевает своим языческим способом.

Надежда продолжала повествовать поверх донных моих мыслей, вернее, продолжала существовать в реанимированном эпизоде своего прошлого:

— А потом, уже в больнице, после того, как я рассказала о своих ощущениях, Алик, покраснев, сознался — знаешь, редкостно честным был этот человек — что не ради испытания новых ощущений он в рану полез, а чтобы…

— Понятно, припарковал член, чтобы пираньи не угнали, — сказал я, пошло хмыкнув.

— Он мог припарковать его и в других местах. В двух на выбор. Даже в трех. Но в отличие от тебя, он был джентльменом, не хамом, и потому сунул в рану, чтобы остановить кровотечение, которое взбудораживало рыб. Когда он это сказал, я вспомнила, что действительно, после этого была короткая пауза, в продолжение которой вода унесла мою кровь, и рыбы рассеялись. Только после этого, он задвигался, причиняя мне острые и весьма острые впечатления, которые до сих пор заставляют меня видеть обыденный мир в одних лишь жиденьких серых тонах.

— Алик мог прикрыть рану ладонью. Он просто не захотел оторвать одну из них от твоей груди, — обидчивый, стал мстить я за «хама», а также за то, что визави видит меня лишь в одних жиденьких серых тонах.

— Прикрыть, конечно, мог, — со смыслом провела ладонью по груди. — Но остановить кровь, он мог лишь зажав все поврежденные сосуды. А сделать это можно было лишь членом.

Прочитав последние строки глазами утонченного читателя, я поморщился и хотел, было, вымарать эпизод с пираньями из данного повествования, но, слава богу, этого не сделал.

«Что вас остановило? Не дьявол случаем? — можете вы спросить. — Или просто решили писать для себя, а не для среднего читателя, воспитанного бессмертными произведениями Льва Толстого, Антона Чехова, Антуана де Сент-Экзюпери, Диккенса, Марининой, Донцовой и, конечно, Серовой? Решили писать в ящик письменного стола, а не для презираемого вами среднестатистического читателя, имевшего одну супругу в одной единственной позе? И который до сих пор краснеет, услышав о существовании в природе орального секса?»

Нет. Остановили меня не дьявол, не желание эпатировать обывателя, не жажда оставить его при своих, то есть в своем спасительном футляре (о, если бы он, это футляр, у меня был, если бы родители, оберегая сыночка от жизненных напастей и сквозняков, посадили бы меня в него, разве попал бы я в подвал к сумасшедшему фону и его дочери, недалеко от яблони павшей, разве знал бы я все тонкости орального и некоторых других обалденных видов секса, разве слушал бы Надежду, совсем немного меня в этом отношении переплюнувшую?

Конечно, нет. Я бы сидел в футляре, и к сорока пяти годам, став сексуально несостоятельным от постоянного сидения на простате, сидения на работе и перед телевизором, став несостоятельным от исчезновения влечения к жене — любовниц в футлярах нет, не водятся они там, — заболел бы сексуальными видами спорта: футболом (нога, мяч и ворота соответственно символизируют пенис, сперму и влагалище), хоккеем (помните, какой жест демонстрируют хоккеисты, забив-таки гол?) и может быть, баскетболом <Баскетбол — чисто американский вид спорта. Мяч там забрасывают наверх, в дырявую корзину, символ карьерного успеха., и забрасывают рукой — символом индивидуализма.>).

Так вот, остановили меня не дьявол и не желание эпатировать обывателя, а остаточные принципы, один из которых звучит так: «Что было, то было». К тому же в душе я романтик, а романтизм, как течение художественной мысли, признает все и вся — и Будду, и Геракла, и женщин, подобных Надежде, реально существующими инструментами для приближения ума к пониманию отрицательной бесконечности, то есть человека (во как!).

К тому же теперь, в нынешней моей обители, на бесхитростных моих небесах, на которых есть все, кроме рецензентов, мне стало ясно, что Надежда скорее скрывала некоторые совсем уж натуралистические эпизоды своей сексуальной жизни, чем утрировала их, и потому, чтобы и вовсе не обесцветить ее образ, я не стал ничего вымарывать.

После вульгарных пираний и крови мне захотелось хорошо прожаренной рыбы и белого вина. Подозвав официанта, я сообщил ему свои пожелания и, напоказ позевывая, продолжал слушать Надежду.

— Если бы ты знал, как Алик после этого изменился, — продолжала говорить она самозабвенно. — Он даже на Мишу стал чем-то похож. И чтобы в постели тривиальным сексом заняться — так ни-ни, полная импотенция.

— И как он кончил?

— Хорошо кончил. В свободном падении, как Миша…

— Опять автокатастрофа?

— Нет, мы прыгали с парашютом.

— Не может быть! — изумился я. — На высоте же холодно?! Минус пятьдесят! Это физиологически невозможно!

— Эта кажущаяся невозможность нас и манила. Мы так увлеклись проектом, что целый месяц ни о чем и думать не могли…

— Целый месяц?! Целый месяц вы воздерживались? Невероятно!

Тут принесли рыбу, налили вина. Я принялся есть.