— Да.

Она так и не двинулась с места. На улице опять свистят, и кажется, что скоро рассвет, что он все ближе, ближе. Нет больше молний, только слабые, далекие сполохи. Опять стонет Клер, преследуемая воспоминанием о руках Пьера, сжимающих ее бедра, такие беззащитно доступные. Но к этому можно привыкнуть, как к мягкому поскребыванию сонного дыхания детей. И запах дождя окутывает желание Клер, размывает его неповторимость, сводит его вровень с желанием, что бушует этой ночью в городке.

Мария тихонько привстает, чуть поворачивается к Пьеру, замирает и смотрит на него.

— Это так нелепо, но я видела Родриго Паэстру. Он там, на крыше.

Пьер спит. Он уснул сразу, как ребенок. Мария вспоминает, что он всегда засыпал так.

Спит. Это до того несомненно, что хочется улыбнуться. А разве она не была заранее в этом уверена?

Она еще приподнимается. Он даже не шелохнулся. Она встает на ноги, слегка коснувшись его тела, погруженного в сон, освобожденного, одинокого.

Мария выходит на балкон и смотрит на часы — они, оказывается, были на ней, у нее на запястье, ее часы. Половина первого. Через три часа, не позже в это время года, рассветет. И Родриго Паэстра все в той же позе смертника, в какой она увидела его впервые, ждет рассвета — а на рассвете его убьют.

Небо над городком стало выше, хотя вдали оно еще нависает над самыми пшеничными полями. Но это почти конец. Молнии полыхают не так ярко. Раскаты грома теряют силу. Через два с половиной часа наступит рассвет, наступит в любую погоду. Скверный рассвет пробьется сквозь тучи, скверный рассвет для Родриго Паэстры. А пока все спят в отеле и в городке, не спит только она, Мария, и Родриго Паэстра.

Смолкли свистки на улицах. Полицейские обходят дозором городок, охраняют дороги и ждут, когда наступит радостный для них рассвет, чтобы схватить Родриго Паэстру. Это будет через два с половиной часа.

Может быть, Мария уснет. Так сильно мучит ее желание выпить. Вряд ли у нее хватит сил дождаться рассвета. Наступает то время ночи, когда каждый час приближает вас к усталости завтрашнего дня, который уже неизбежен. Сама мысль о том, что он придет, повергает в уныние. Настанет завтра, и их любовь еще окрепнет, наберет силу. Надо ждать.

Мария стоит на балконе, не уходит даже тогда, когда небо разражается новым ливнем. Ливень короткий, совсем теплый.

Стучат капли по двускатной крыше напротив нее. А на коньке этой крыши, у прямоугольного дымохода, на гребне, разделяющем два ската, — та фигура, тот комок, так и не шелохнувшийся с половины одиннадцатого, когда Мария увидела его во вспышке молнии. Комок закутан во что-то темное. Капли падают на него, как и на крышу. Потом дождь прекращается. Темный комок остается на месте. Он сливается с дымоходом, и, если смотреть на него долго, порой не верится, что это может быть человек. Думается, это просто цемент, подпорка дымохода, потемневшая от времени. А потом, на миг, когда крышу озаряет молния, видишь, что это все же человек.

— Какая ужасная погода, — вздыхает Мария. Она сказала это так, будто рядом стоит Пьер. Она ждет.

Комок так и не шелохнулся. Один шанс на целую жизнь, что это человек. Проходят по улице полицейские, притихшие, усталые; чавкают по грязи их сапоги. Прошли.

Тогда Мария зовет.

— Родриго Паэстра.

Это фантазия, но при одной мысли о том, что он отзовется, шевельнется, выйдет из этой нечеловеческой неподвижности, радость захлестывает ее.

— Эй! — зовет Мария. И машет рукой в сторону крыши. Нет, никакого движения. Одолевавший Марию сон мало-помалу отступает. Остается желание выпить. В машине есть бутылка коньяка, вспоминает она. Полчаса назад, когда она сказала об этом Пьеру, желание было слабым, едва ощутимым, но теперь стало неистовым. Она оглядывается, всматривается в коридор, в конец коридора, не теплится ли где-нибудь в ресторане свет, суля ей надежду выпить. Нет. Если бы она попросила Пьера, он бы сделал это. Да, сегодня он сделал бы это для нее, пошел бы, разбудил какого-нибудь официанта. Но она не хочет, она не станет будить Пьера. «Ты ведь знаешь, Мария, я тебя люблю». Теперь он спит рядом с Клер, а она, Мария, ушла из коридора. Пусть себе спит рядом с Клер. Пусть спит, пусть спит. Окажись это Родриго Паэстра именно сегодня ночью, какое было бы везение для Марии. Какой шанс развеять скуку. А дело на этот раз в Клер.

— Эй, вы! — опять кричит Мария.

Надо ждать. С какой стати он окажется человеком, этот комок? Только один раз за целую долгую жизнь может такое случиться, чтобы это оказался человек. Но все же может случиться. Почему бы не допустить этого именно сегодня ночью?

— Эй! — кричит Мария еще раз.

А вот и полицейские медленным чавкающим шагом приближаются к рассвету. Мария умолкает. Родриго Паэстра? Шансов у нее еще меньше, чем у их любви, но все же шанс есть. Ведь не за пределами возможного, чтобы это оказался он. Коль скоро это она, Мария. Не за гранью возможного, чтобы он попался на глаза именно ей и именно в эту ночь. Доказательство тому — вот оно, перед ней. Доказательство говорит само за себя. Она, Мария выдумала себе, что это Родриго Паэстра. И никто об этом не знает, кроме той, что стоит в одиннадцати метрах от него, от человека, которого ищут по всему городку, от убийцы из грозовой ночи, бесценного клада, живой статуи боли.

Снова мягко падают на него капли дождя. На него и на все вокруг, на другие крыши, на пшеничные поля, на улицы. Темный комок не шелохнулся. Он ждет, когда его схватят, ждет смерти на заре завтрашнего дня. Заря мало-помалу прольет свет на крыши. Когда гроза покинет этот край пшеничных полей, рассвет станет розовым.

— Родриго Паэстра, Родриго Паэстра, — зовет Мария.

Что же, он хочет умереть? Снова полицейские. Они берегут сон горожан, идут дозором молча, не перекликаясь, уверенные в себе. Свернули направо, в хлюпающий лабиринт улиц, стихают глухие шаги, и не слышно их эха. Мария зовет громче.

— Родриго Паэстра, отзовитесь. Ответьте мне.

Она прижалась грудью к железным перилам балкона. В перилах что-то стучит. Это стучит сердце Марии. Он не отозвался. Надежда тает, становится крошечной, улетучивается. На рассвете она узнает, вправду ли это был он. Но будет уже поздно.

— Умоляю вас, Родриго Паэстра, отзовитесь.

Это не он? Ничего нельзя знать наверняка. Кроме одного: Мария так этого хочет.

В коридоре кто-то кашляет. Ворочается. Пьер. Ах да.

Настанет день, потом другой, и Клер с Пьером будут вместе. Все силы приложат к этому. Они должны, должны найти, где это осуществить. Что будет дальше — еще неясно, непредсказуемо, бездна времени. Времени, о котором пока ничего не знают ни они, ни Мария, времени, которое уже простирается за этой грозой. А началом станет Мадрид. Завтра.

Надо найти слова. Но какие?

— Родриго Паэстра, доверьтесь мне.

Уже час, час ночи. Еще два часа — и Родриго Паэстра будет пойман, как крыса в крысоловку, если не произойдет ничего, только будут бежать минуты до рассвета.

Мария перегнулась через перила и смотрит на скорчившегося человека. Небо над ним посветлело. Дождь должен уже кончиться, должен. Видна синева и лунный свет, высоким и легким кажется небо. Никакого движения у дымохода, ни малейшего. Струи пролившегося дождя стекают, журча, с крыш, и с темного комка тоже. Вспыхни огонь, он спалил бы его вместе с крышей. Он не сдастся на рассвете. Сомнений нет: он ждет, когда его изрешетят пули записных стрелков городка в этом последнем прибежище.

Свесившись с балкона, Мария начинает петь. Тихонько. Она поет шлягер этого лета, он наверняка знает его и не раз танцевал под эту мелодию со своей женой на вечеринках.

Мария перестает петь. Ждет. Вот и распогодилось. Гроза бушует где-то вдалеке. Рассвет будет ясным. Розовым. Родриго Паэстра не хочет жить. Даже песня не заставила шевельнуться темный комок. Этот комок все меньше и меньше походит на какой-либо иной предмет, кроме как на себя самого. Он длинный, плавных линий, как и полагается человеческой фигуре, без углов, и голова, такая неожиданно маленькая и круглая, выделяется из массы тела. Это человек.