Венсан свернул направо на улицу Нансути и остановил машину у переулка того же имени.

— Приехали.

Он спросил у девушки, сметавшей снег у порога:

— Здесь живет господин Теранс?

Значит, молодой Лабульбен сам еще ни разу не был у своего близкого друга. Но не так меня изумило это, как то, что человек, покупающий у Лабульбенов автомобиль в 20 HP (55 тысяч франков!), живет в таком скромном квартале.

Не ответив моему спутнику, девушка ушла в дом. Минуты через две вышла старуха.

— Это вы спрашиваете господина Теранса?

— Да, я.

— Он велел перед господами извиниться и сказать им, когда они приедут, что они застанут его в ресторане «Золотого льва», № 66, на улице Виллье.

Автомобиль поехал назад, той же дорогой. Когда мы подъезжали к улице Латур-Мобур, Венсан, вероятно, думавший, что я сержусь на него, — он думал это не совсем уже неосновательно, — собрался с духом и сказал:

— Он приглашает нас в ресторан. Наверное, он решил, что живет слишком некомфортабельно, чтобы принять вас у себя дома.

— Это совершенно безразлично.

— Конечно, — уверенно подхватил Лабульбен. — Об одном только я жалею. Он говорил мне, что у него есть отличная марка Бургонского, и он угостит нас. Этого удовольствия мы лишились, потому что не думаю, чтобы он захватил вино с собой в ресторан. Я знаю «Золотого льва»: туда не ходят со своим вином.

Когда мы вошли в ресторан на улице Виллье, мой спутник, я заметил, слегка нервничал.

— Его еще нет, — сказал я с иронической усмешкой.

— Да, и я совершенно не понимаю... Метрдотель, заказан вам столик для господина Теранса?

— Господина Теранса! Нет, сударь, насколько мне известно, нет.

Венсан обратился к кассирше.

— Вам не заказан столик на имя господина Теранса?

Она отрицательно качнула головой.

Венсан был готов заплакать.

— Ну что же, займем все-таки стол, — сказал я. — А если он не приедет, позавтракаем и без него... Мне уже хочется есть.

— Это непостижимо, непостижимо, — повторял бедняга, вертя в руках свою фуражку.

Призывая в свидетели весь персонал ресторана, он еще раз страдальчески повторил:

— Вы уверены, вполне уверены, что нет столика, заказанного для господина Теранса?

В ответ донесся чей-то голос:

— Господина Теранса! Кто это спрашивает господина Теранса?

В то же время дверь из буфетной отворилась, и на пороге показался маленький грум в зеленом. Он повторил:

— Кто спрашивает господина Теранса?

— Я, я! — воскликнул мой спутник.

— Как вас зовут? — недоверчиво спросил грум.

— Венсан Лабульбен, господин Венсан Лабульбен.

— Значит, это вам, — сказал зеленый мальчуган и вытащил из кармана письмо.

Он с достоинством вручил его юному Лабульбену.

— Ну ты, мальчишка, — говорил между тем метрдотель, — вместо того чтобы торчать в кухне, ты бы должен быть здесь, к услугам гостей. Вот уже пять минут этот господин спрашивает.

— Оставьте, оставьте, — сказал Венсан, прочитав письмо. — Вот тебе, — и он протянул груму монету.

Венсан слегка покраснел и как-то растерянно смотрел на меня.

— В чем дело? — спросил я. — Он не может явиться? Просит нас подождать?

— Не то, совсем не то. Он просит нас его извинить... извинить и быть столь любезными, чтобы сейчас же ехать туда, где он находится.

— Куда?

— Улица Гамбетта, 41.

И Лабульбен скороговоркой прибавил, точно хотел сбросить с себя тяжелое бремя:

— Улица Гамбетта, в Нуази-ле-Сэк.

— В Нуази-ле-Сэк, — выкрикнул я. — В Нуази-ле-Сэк! В такую погоду... А теперь уже час.

— Еще без двадцати, — сказал Венсан.

— Если господа мне верят, — начал метрдотель, — такое расстояние...

— Мы проедем в четверть часа, даже меньше, в моем автомобиле, — закричал Венсан. — Только взгляните — и скажите, часто останавливаются у вашего подъезда такие машины?

— Я согласен вас сопровождать, — сказал я Лабульбену, чтобы положить этому конец, — но не в Китай же. Если мы не застанем этого господина в Нуази-ле-Сэк, предупреждаю вас, я там вас брошу и вернусь в город на трамвае.

Нуази-ле-Сэк! Много ли среди принадлежащих к искупительным поколениям, пришедшим в жизнь между 1870 и 1900 годами, много ли среди них таких, в чьем сердце имя зловещей узловой станции не отдалось бы таким страшным эхом? Нуази-ле-Сэк! Сколько французов, шедших на смерть, направлялись к такой незаслуженной судьбе через этот черный шлюз! Когда они были мальчиками, сидели на школьной скамье, — им обещали эру счастья и мира. И все это — для того чтобы кончить тобою, Нуази-ле-Сэк! Нет, не поля смертоубийства — там ужас слишком велик, чтобы оставалась возможность рассуждать, там воля, необходимая для установления ответственностей, растворяется в слезах, — но именно ты, Нуази-ле-Сэк, должна стать тем местом паломничества, куда нужно привести всех мечтателей, больших и маленьких, грезящих о братстве, подлинных виновников избиения... «Будьте любезны, господа, последуйте за мною по этим мосткам над вокзалом, прислонитесь к перилам. Метров двадцать в длину, может быть — даже меньше. Ну, так вот, под ними в продолжение четырех лет прошли десять миллионов человек. Из этих десяти миллионов два миллиона изувечены, миллион восемьсот тысяч убиты. „Долой войну!“ — говорите вы. О, конечно!.. Но скажите честно, уверены вы, что одним этим криком „долой войну!“ вы избавите миллионы розовых мальчуганов, подрастающих сейчас в нашей милой Франции, от ужаса через десять, может быть, через пять лет, пройти под мостками Нуази-ле-Сэк, без надежды вернуться? Скажите честно, что уверены в этом, — и тогда я сам, клянусь вам, прокричу вместе с вами это „долой войну!“, прокричу еще громче, — слышите вы? — еще громче чем вы!.. Но, дорогие мои друзья, мне кажется, что вы молчите». Автомобиль, управляемый все более нервничавшим Лабульбеном, ехал вдоль вокзала. Через балюстраду виднелись черные пути с вереницами вагонов. На платформе вырисовывались чудовищные силуэты пушек. На темных чехлах лежал снег и быстро таял. Сверкала мокрая медь. Платформы были набиты войсками.

Лабульбен не произнес ни слова. Я чувствовал, что его маленькая душа тылового солдата, подстерегаемого проверочными комиссиями, цепенеет в ужасе перед этим зрелищем.

— А где же улица Гамбетты? — спросил я, чтобы нарушить молчание.

Наконец-то ее разыскали. Это была одна из улиц грязного предместья, где грязные постройки чередовались с пустырями. В каком-то кафе фонограф пел:

— А ты говоришь! — сказал какой-то капрал, выходя с солдатом из этого кафе.

Они злобно поглядели на наш автомобиль.

— Наконец-то! — сказал Лабульбен, останавливая машину у дома с номером 41.

И, утирая пот, прибавил:

— Не рано.

— Войдите, — сказал я ему, — и спросите, здесь ли он. Я не тронусь с места, пока вы не узнаете наверное.

Он повиновался и вскоре затем вернулся, сияя:

— Здесь! Он ждет нас.

№ 41 на улице Гамбетты — громадный небоскреб, высящийся над железной дорогой. На темной лестнице уже зажгли газ.

— На пятом этаже, — шепнул мне Лабульбен.

— Так я и думал, — ответил я сердито.

Из комнаты, куда нас ввели, открывался далекий вид на снежный пейзаж, белый с черным. Прямо под нами был вокзал со всем его хаосом людей и материалов. Виднелись громадные темные купола сараев для локомотивов, — никогда его не забудут прошедшие через Нуази-ле-Сэк.

— Как все это безобразно! — сказал Венсан Лабульбен.

— Да, Фридландское авеню лучше.

Мы сразу замолкли. Маленькая дверь приотворилась. Вошел г-н Теранс.

— Тысяча извинений, господа!