— Я ему завтрак держу, а он — исчез. А ты тут думай разную чертовщину: уехал — сгинул. И коня увел.

Оставив свой пост возле телефона, он отвел Сурмача в столовую и проследил, чтобы тот поел.

— Там, на заставе, тебе окочуриться с голоду тоже не позволят. Я уже позвонил заму по оперработе. Мужик надежный.

Аверьян с благодарностью пожал руку дежурному помощнику.

— «Воскобойников сказал — считай, что сделано!» — процитировал он любимое изречение головастого парня.

Тот удивился:

— А похоже! Посадил бы тебя, за аппарат, и там, на заставах, поверили бы: говорит Воскобойников. Голос мой.

На заставу Сурмач с сопровождающим выехали около десяти часов.

Лошади шли шагом, у них под ногами фонтанами взрывалась грязь. Она забрызгивала Аверьяна до самых ушей. Вначале он еще стирал лепки с лица, но вскоре понял, что это бесполезно. Отпустил поводья и ехал, думая все об одном и том же. Прорыв границы… Ярош и погибшие пограничники.

Вдоль узкой лесной дороги — два конника рядом не проедут, — упираясь острыми макушками в низкое ватное небо, стояли сосны. Могучие, степенные, они со снисходительностью мудреца посматривали па все, что делалось у их ног, под их негустой кроной. Время подпалило их бока, а осень навела рыжий глянец. Над соснами и елями времена года не властны. Лес пах хвоей и живицей. Но жило в этом запахе для Аверьяна что-то таинственное, грозящее опасностью.

Он терпеть не мог осени, он всей душой любил пробуждающийся по весне лес. Его тонкие запахи, его призывные голоса заставляли сердце биться в истомном, радостном предчувствии, вселяли огромную, всепобеждающую надежду на свершение необычного, давно желанного…

В родном Донбассе деревья для Сурмача были друзьями: они помогали укрыться от зноя, они кормили вкусными яблоками и вишнями, грушами и абрикосами. А здесь, в этом сумрачном осеннем лесу, деревья помогали бандитам и контрабандистам. Это они укрыли от глаз пограничников нападающих, это они помогли скрыться убийцам…

Застава номер три.

В продолговатой комнате — Ленинском уголке — стоят рядом два гроба, обитых кумачом, обвитых черными лентами. Пахнет хвоей и живицей, как в лесу.

Застава — в трауре, застава сегодня хоронит своих героев…

Почтить память и разобраться в происшествии, которое привело к их гибели, приехало начальство из погранотряда, из полка, из губотдела ГПУ…

Сопровождающий, видя такое дело, забрал коня и подался восвояси, дав ему напоследок добрый совет.

— Подождите малость, — сказал он Сурмачу. — Вы тут — чужой, а на чужого на погранзаставе обязательно обратят внимание и спросят: кто таков и по какому праву на территории.

Сопровождающий красноармеец оказался пророком. Пока Сурмач искал, к кому бы обратиться, все от него отнекивались: «Подождите!», «Не до вас!», «Вы что, не видите, чем все заняты?» Но стоило ему присесть на деревянные ступеньки, ведущие в помещение штаба, как перед ним появился пограничник в желтоватом полушубке, заеложенном на локтях, словно бы его владелец постоянно ползал по-пластунски. Широкий ремень располовинил его по талии. Он встал уверенно, по-хозяйски, ноги чуть пошире плеч, втоптался в землю. Вот так основательно ладятся, прежде чем рубануть по сучкастому полену. Показал па Аверьяна коротким сильным пальцем и решительно, словно бы произносил приговор, не подлежащий обжалованию, сказал:

— Воскобойников дважды уже звонил. Приметы сходятся: в кожанке командира бронепоезда, который всю гражданскую тер ее по узким люкам и неудобным переходам, маузер — трофейный, ремень засупонен до предела, сапоги каши просят. И если молчит, то брови друг о друга на переносице бьются, и хмуринка — через весь лоб свальной бороздой… Значит, Сурмач из окротдела.

Аверьян невольно посмотрел на свои сапоги. Действительно, они изрядно потрудились. И если бы к ним относиться по-людски, то следовало подбить подметки да и латку пришить: протер почти насквозь самодельное шевро бугристый мизинец правой ноги.

Пограничник в полушубке представился:

— Свавилов. — Он, видимо, официальным, уставным отношениям предпочитал простоту, которая ведет к взаимному доверию. — Павел, — назвал он имя. — Зайдем ко мне, потолкуем.

Свавилов открыл дверь, пропустил гостя. Сорвал с себя надоевшую фуражку, тряхнул головой. Получив свободу, озорно рассыпались длинные, словно бы из вымоченного льна, волосы. Свавилов — типичный русский парень из какой-нибудь северной губернии: лицо — клинышком, глаза небольшие, зеленовато-голубые, с открытым, приветливым взглядом.

Пододвинул окротделовцу стул, сам плюхнулся на другой, привычно подтолкнув ножку носком сапога. Ловко это у него вышло.

— Как наш-то работник попал в секрет? — поинтересовался Аверьян.

— Я перестарался. С Турчиновским окротделом мы постоянно контачим: то они нам полезные сведения принесут, то мы им работенку подбросим… А накануне мы тут у себя задержали одного… Возвращался.

— Григория Серого? — уточнил Сурмач.

— Он, — подтвердил замнач. — На допросе проговорился, что на ту сторону уходил с каким-то. Степаном. А по имеющимся сведениям в районе заставы через границу челноком ходит един из белояровских. Ну я и поставил на тропе самых надежных ребят. Из погранотряда приехал ваш Ярош. Просится: «Пустите в секрет, авось пригожусь: половину белояровских в лицо знаю». Я клюнул на это. Само собою, проинструктировал окротделовца… Ярош — работник со стажем, по части засад и секретов сам любому инструктаж выдаст. Но ждали одного, а их шло на прорыв до десятка. Словом, мы караулили лису, а напоролись на медведя…

Свавилов был откровенен, и это вызывало в Сурмаче чувство доверия.

— Уж очень зло разделались с секретом, — высказал он мысль, которая давно тревожила его.

— Ребята там были цепкие. Иващенко — бывший конармеец, на границе с первого дня. Куцый против него — новичок, по тоже второй год на заставе. У каждого не по одному задержанию. От таких не отвертишься, — пояснил Свавилов. — Вот с ними и разделались.

— Такие опытные, а… позволили, чтобы с ними разделались, — усомнился Аверьян в характеристике.

— Что уж упрекать погибших! — вздохнул Свавилов.

Аверьян и не думал упрекать, просто он увидел в этом нечто особенное, необъяснимое для себя: опытные пограничники, хваткие чекисты — и попали впросак. Один Ярош чего стоит! Трое лежали в засаде. Не в открытом поле, а в засаде! И все трое пострадали. Контрабандисты атаковали, они должны были понести более ощутимые потери… И всего один убитый. Разве что остальных убитых и раненых унесли с собою, а этого, последнего, не сумели. Но тогда — почему? Что помешало? Секрет перестреляли, застава по тревоге только поднималась… А контрабандисты оставили, можно сказать, «свидетеля». Убитого опознают, потянется ниточка…

— Как там получилось, — продолжал Свавилов, — мы сейчас можем лишь гадать. Разве что Тарас Степанович, очухавшись, прольет свет.

— Был я у него в больнице, спрашивал. Толком ничего не помнит: все дело в секунды уложилось, а кроме того, саданули его прикладом, ну и поотшибло память.

— Прикладом? — удивился Свавилов. — Это он сам сказал?

Аверьян смутился. «Насчет приклада…» Уверовал в слова медсестры. Но она так убедительно говорила: «Не с размаха, мол, ударили, а ткнули — размахнуться не было возможности».

— Нет, не сам… Медсестра определила.

— А… Тогда считай, что это пока не факт. С карабинами и винтовками могут быть лишь бывшие петлюровцы… А по имеющимся у меня сведениям, в районе нашей заставы таких гостей пока не наблюдается.

— Значит, сведения не точные, — предположил Сурмач.

Свавилов прищурил глаза, посмотрел на окротделовца долгим взглядом и ничего не ответил на это.

— Сейчас покажу заключение врача… Но там об ударе прикладом, по-моему, ни слова. Впрочем, Яроша почти сразу увезли, оказали первую помощь — и на тачанку.