Ей нравится блуждать в этом каменном лабиринте, не страшном из-за своих карликовых размеров и, в общем-то, хорошо знакомом. Небо над ее головой так густо-сине, что кажется грозовым. Она ощущает прилив счастья настолько острого, что у нее даже слегка кружится голова.

Вот он наконец — театр. Тяжелая, окованная железом дверь поддается нажиму, но зал превратился в свалку инструментов, старой утвари и досок. Она вдыхает смрадный запах не то погреба, не то склепа.

— О, значит, кончено дело! — шепчет она.

В глубине помещения все еще висит занавес, но выцветший и такой изодранный, что сквозь прорехи видна груда сломанных стульев и скамеек.

— Да, кончено, — повторяет она.

— Кто здесь?

У входа ждет старик; он не видит ее, она сама подходит к нему.

— Господин Альбертини? Вы кукольник! Я вас узнала. Он устремляет на нее острый, совсем не старческий взгляд.

— С кем имею честь, мадам?..

— Я Роза, помните меня? Я часто ходила к вам в театрик.

— Ах да!.. Роза… розовая Роза, — однажды ночью вам приснилось, будто вы стали одной из моих марионеток. Вы выросли, но остались такой же красивой. И белой… Вы теперь… — тут он как-то странно запнулся, — близко. Уж и не знаю, как вам объяснить, но сейчас вы совсем близко от меня.

Она решила, что старик заговаривается, она не поняла его. Испуганно пожала ему руку и сказала: «До свидания!»

— В ином мире, — ответил он.

Выбравшись из путаницы переулков, она оказалась на свету, на залитой солнцем дороге. Странная дребезжащая музыка и два загоревшихся красных огня привлекают ее внимание. Она останавливается. По рельсам, невесть откуда, мчится поезд, тот самый, на котором она прибыла сюда. Она переходит пути у шлагбаума и направляется к церкви. Это здание всегда пугало ее своим силуэтом затаившегося зверя, какой-то гигантской мыши с парой слепых овальных глаз; правда, колокольня была сложена из розового камня и колокола послушно качались на своих железных перекладинах.

Она взбирается на цоколь небольшого обелиска, чтобы получше рассмотреть окрестности.

На рыжих горах кое-где лежит снег, от озера — невидимого, но она знает, что оно в той стороне, — поднимается легкое голубоватое марево. Какие-то крупные птицы разгуливают по коньку церковной крыши. Скворцы, что ли? Вот уже туда слетелась целая стая, и все поглядывают на нее, Ночную Розу. Одна из них даже уселась на обелиск. У входа в церковь высится мраморная статуя. Какой же это святой? Нет, не вспомнить. Настоящая роза, яркая, пышная, пламенеет у ее ног, на клумбе. И ее снова тянет сорвать цветок. «Все-таки мое имя дает мне на это право!» Но она боится птиц.

И вот она на кладбище. Уж не совершила ли она все это путешествие ради того, чтобы очутиться тут, среди могил? Она ходит по дорожкам, читает имена, которые все кончаются одною из трех букв — «а», «и» или «о».

— Аио… — напевает она. Но ей себя жалко.

К ее чувству счастья по-прежнему примешивается смутная тоска. На каждом надгробии лежит венок из еловых ветвей, переплетенных с искусственными рождественскими розами. «Белые и чуточку розоватые, как живые». Еще там стоят свечи, некоторые даже зажжены. «Оказывается, у мертвецов был праздник». Ей хочется остаться среди них. Она вырывает сорняки и с помощью сухой веточки переносит огонь от горящих свечей к незажженным. Язычок пламени стоит прямо, неколебимо — высокая кладбищенская ограда не пропускает ветра. Как ей хотелось бы остаться здесь навсегда! Присев на ступени часовенки из охряно-желтого кирпича, она отдыхает. И думает: «Мне бы нужно подыскать себе комнату».

Снова она перешла железнодорожные пути, и опять вспыхнули красные огни, и опять послышалась дребезжащая музыка колес. Но утреннее путешествие уже напрочь изгладилось у нее из памяти. Она вернулась на деревенскую площадь. Мальчишка-продавец кидается к ней и сует марки Pro Juvenlute (В пользу молодежи (лат.)).

— Только не все! — протестует она.

На марках изображена роза, а внизу цена — сорок сантимов. Кому же ей писать? «Я больше никого не люблю». Когда она нагибается, чтобы отдать мальчику деньги, он испуганно отшатывается. «Из-за моего дыхания… Слишком много я пила и танцевала последние ночи».

Спрятав марки в сумку, она идет дальше, снова блуждает по улочкам. «Вот теперь я могу навестить Тицио» (она избегает визитов в обеденные часы). Петушиный крик заставляет ее вздрогнуть. «Мои утренние пробуждения в детстве…» Она давно отвыкла от всего этого.

Ржавая, утонувшая в кустах решетка скрипит, когда она отворяет ее. Она идет по узенькой дорожке между жасминовыми кустами, сплошь усеянными желтыми звездочками. Молоденькие пальмы лезут отовсюду, как сорняки. Еще три ступеньки. Длинное каменное строение, массивное, но странным образом облегченное соседством могучих, нависших над ним ветвей, кажется пустым.

Давно, очень давно не видела она этого друга, родившегося в один день с нею, всего лишь часом позже; Роза называет его своим братом-близнецом.

Между ними никогда не было любви, только дружба.

Вот уже двадцать лет, как он начал строить себе это жилище на развалинах старой мельницы! И все делал сам, с помощью одного лишь подручного-каменщика. Но едва он возвел стены, как вход в ущелье завалил оползень, и разлившийся поток ворвался в дом. Дом был крепкий, он выдержал напор воды. Но Тицио построил новые стены, такие высокие, что теперь им не страшна разбушевавшаяся стихия.

«Настоящая крепость!» — думает она, но на душе у нее становится тоскливо. Все безмолвно вокруг, только шумит, ревет вода. Сквозь широкие окна первого этажа она видит беспорядочно сваленные балки, лопаты. На втором задернутые шторы скрывают внутренность дома. Она зовет:

— Тицио!

Зовет много раз подряд.

И смотрит наверх, где слегка приоткрыто окно. «По-прежнему ли он холост? Не хотелось бы мне беспокоить его, если он там с женщиной…»

Но он спустился, вот уже отворяет широкую входную дверь, также застекленную.

— Роза!

И они бурно обнимаются. Она чмокает его в обе щеки, жесткие и красные (их обычный цвет), он тоже целует ее бледное личико и сжимает в объятиях так крепко, что у нее все косточки хрустят. Потом, отступив назад, оглядывает ее с головы до ног.

— А вы изменились.

Она вдруг чувствует себя страшно усталой.

— Но стали еще красивее! — добавляет он.

— А как вы, Тицио?

— О, я тут приболел — сердце, знаете ли, — но это пустяки.

Она садится на один из двух гранитных мельничных жерновов, без видимого дела лежащих в саду.

— Этот я после оползня вытащил из-под двухметрового слоя щебенки! А второй весит целую тонну. Вот — служат столами для гостей.

— Вижу, — отвечает она, — хорошо придумали. Но как же вы их ворочаете?

— Это легко. Нужен только рычаг. Вот смотрите!

— Осторожно!

Держа одной рукой железный прут, он подсовывает под него булыжник, и жернов начинает приподниматься.

— Попробуйте сами!

Она пробует, жернов поворачивается, движется.

— Да, просто удивительно! — Она смеется. — Это мне напомнило остров Пасхи — никто не понимал, как им удалось воздвигнуть свои статуи… Ее удивляет теплый, мягкий воздух.

— Никогда бы не подумала, что здесь, в ущелье, столько солнца.

— Да, у меня его тут больше, чем в деревне! Зато летом под этими деревьями прохладно, как в лесу. И полно птиц! А теперь пошли, осмотрите дом.

— Замок! — поправляет она.

Он вводит ее внутрь, и она проходит по деревянным плашкам, уложенным в слое песка. Они звонко хлопают у нее под ногами.

— Паркет у меня дубовый, только я его еще не уложил.

Она останавливается перед камином, тоже наполовину недостроенным, восхищенно разглядывает кладку из тщательно обтесанных камней.

— Тут еще работать и работать! Но у меня полно времени, вся жизнь впереди.

— Вся жизнь! — повторяет она.

В ее голосе проскальзывает грусть. И тем не менее она счастлива, даже очень счастлива.

— И вы живете здесь?