Богумил Грабал

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ДЯДЮШКИ

Перевод с чешского Сергея Скорвида

За несколько месяцев, прошедших с тех пор, как дядюшка Пепин взбунтовался, перестал ходить к нам обедать и ужинать и даже не здоровался с нами, он так похудел, что его морская фуражка стала ему велика. При порывах ветра она переворачивалась козырьком назад, одежда на дядюшке болталась, и по воскресеньям, когда он надевал каучуковый воротничок с бабочкой на резинке, было видно, что этот воротничок ему так же велик, как и пиджак, и бабочка печально висела на рубашке возле первой пуговицы. А когда на углу солодильни свистел ветер, дядюшкины брюки полоскались, подобно знамени, потому что его ноги были худы, как палки. В пивной никому и в голову не могло прийти, что дядюшка Пепин голоден, поэтому его угощали только чашкой кофе да рюмкой вермута или настойки. Вот почему, прежде чем отправиться в свою каждодневную экспедицию за красивыми девушками, дядюшка Пепин прокрадывался вдоль стены солодильни на птичий двор, заглядывал в курятники, делая вид, что интересуется курами, и, когда рядом никого не было, таскал у хохлаток вареную картошку, а если ее не оказывалось, то удовлетворялся картофельными очистками, посыпая их грубо измельченным зерном. И вот нынче утром прибежали бочары - мол, дядюшку Пепина нигде не могли отыскать, а теперь его нашли под койкой, и он, похоже, умирает, если уже не умер. И отец взял из шкафчика, украшенного красным крестом, пузырек с нашатырным спиртом и, бледный, направился в солодильню, сопровождаемый бочарами, которые с серьезными лицами и тоже бледные шагали рядом с отцом - как живой укор и свидетельство того, насколько далеко зашла неприязнь между паном управляющим и дядюшкой Пепином, рабочим-весовщиком и солодильщиком. А в коридоре солодильни к ним присоединились еще и солодильщики, так что в подсобке столпились все, кто смог оставить работу. Был там и пан заместитель, который хотел посмотреть на отца в неловкой ситуации. Когда папаша встал на колени и заглянул под койку, где лежал дядюшка, солодильщики взяли эту койку за железные спинки и вынесли ее на середину комнаты. Потом они окружили коленопреклоненного отца, склонившегося над лежащим Пепином. Голова дядюшки покоилась на старых резиновых сапогах, из которых выбегали мыши. Щеки дядюшки Пепина были накрашены красным эмалевым лаком, а под глазами синели такие же эмалевые круги. И вот он лежал, как манекен, как жалкая кукла, тряпичный клоун, с каким играют ребятишки. А вокруг дядюшки громоздились всякие лохмотья и грязные рубашки, и вдобавок там валялись два старых мышиных гнезда из клочьев бумаги; костюм же на дядюшке Пепине был мокрый, без пуговиц, а брюки подпоясаны веревкой, из башмаков текла вода, рубашка была без воротничка и к тому же такая грязная, что невозможно было понять, какого она цвета. И рабочие серьезно и злобно взирали на этот контраст: отец был облачен в красивый серый костюм с галстуком в форме капустного листа, и его белый каучуковый воротничок имел загнутые кончики, перед ним же лежал его брат, которого будто бы только что выловили из реки, где он проплавал целый месяц, и его обглодали раки и рыбы. Рабочие смаковали этот контраст, а пан заместитель улыбался, потому что впервые за долгое время видел управляющего в неловком положении. Папаша откупорил флакон с нашатырем и поднес его к дядюшкиному носу. Однако дядюшка дышал ртом. Тогда отец зажал ему рот ладонью. И, вдохнув несколько раз пары нашатыря, Пепин застонал и сел, чихая и перхая. Из глаз у него лились слезы, и на разрисованное эмалевым лаком лицо дядюшки страшно было смотреть. Отец встал и снял с койки подушку, будто пропитанную дегтем, так она была засалена дядюшкиной головой. Из рубашки под подушкой выскочила мышь, а когда отец поднял рубашку, он обнаружил нитки с иголками, несколько носков и портянок и зеленую расческу.

- И это австрийский солдат?! - закричал папаша. - Что все это значит?

И он принялся потрясать дядюшкиной рубашкой.

- Ее подарила мне барышня Гланцова в знак своей любви, когда я посулил ей прогулку по вечернему острову, где мы собирались целовать друг друга в глаза.

Тогда папаша взял мятые галстуки, что лежали в изголовье койки.

- А это что? И вот это? Стыдись, ты же меня позоришь!

Дядюшка встал на колени, а потом поднялся в полный рост, и вырвал драгоценные дары, и вернул их назад, на койку, под конскую попону.

- Все это подарили мне первые красавицы за то, что я повезу их показать, где живет император.

- Ну, а это что такое? - рассвирепел папаша и помавал дамским бюстгальтером прямо у дядюшки перед глазами.

- Это преподнесла мне барышня из заведения Гаврдов, это самое прекрасное доказательство ее любви! - выкрикнул дядюшка, вырывая у отца бюстгальтер и пряча его под пиджак.

И чем сильнее отец желал унизить дядюшку Пепина в глазах остальных пивоваров, тем суровее и с тем большим упреком смотрели все они на папашу и наконец сплевывали и один за другим отправлялись на свои рабочие места. Остался только пан заместитель; он, расставив ноги и уперев руки в бока, с недобрым смехом сказал:

- Пан Йозеф думает, что если его брат - управляющий в пивоварне, то он все может себе позволить. Он с самого утра не работает, да и как бы ему это удалось, если он вернулся из города только в полпятого, на рассвете... Так как мне это оформить: как прогул без уважительной причины - или вычесть у него день из отпуска?

И он стоял, держа в руках учетную книгу, и ликовал, и смеялся, так как знал, что папаша против него бессилен, что все козыри у него, у заместителя управляющего пивоварни, общества с ограниченной ответственностью.

- День из отпуска, - отозвался папаша и уселся на койку, закрыв глаза; на нем был лучший его костюм, потому что через час ему предстояло выступить на заседании совета директоров пивоварни с докладом о том, как увеличить сбыт пива. А я стоял, засунув пальцы под лямки ранца, только-только вернувшись из школы, смотрел на группу рабочих и отца, склонившегося над дядюшкой Пепином, и мне было стыдно - не за папашу, не за Пепина и не за пана заместителя, я стыдился вообще того, что дядюшка такой беспомощный, отец такой безвинный и оба они дети куда меньше моего. Но самым маленьким ребенком во всем городке был, конечно же, дядюшка Пепин, потому что он был одинок. Когда по вечерам дядюшка в морской фуражке отправлялся охотиться за красавицами, люди повсюду выглядывали из окон и высовывались из-за занавесок, и каждый хотел пожать Пепину руку и перекинуться с ним парой слов, но в сущности он был куда более одинок, чем безумная старуха Лашманка, которая ночевала, завернувшись в тряпье, под мостом, а зимой с кружкой в руках грелась близ церкви, старуха, за которой мальчишки бегали с криком: "Баба, где твои миллионы?" А она пускалась с мальчишками в беседу о своих владениях, о том, что она графиня, но никак не может отыскать свои поместья... И так вот я стоял и вдруг проникся к папаше нежностью. Потому что он был слабым, хотя и обладал большой силой, потому что был к нам снисходителен и все нам прощал; он казался мне Иисусом, переодетым в управляющего пивоварней. Любой другой отец не снес бы такого позора и отказался от дядюшки Пепина, любой другой за то, что я вытатуировал голую русалку у себя на груди, отправил бы меня в исправительный дом, но мой папа простил меня, веря, что я перевоспитаюсь, что мозги у меня встанут на место; папа видел во мне нечто вроде своего мотоцикла "Орион" и надеялся, что в один прекрасный день он поймет, почему не работает двигатель, устранит неисправность и тем самым одержит победу. И у меня вдруг потемнело в глазах, я подбежал к отцу и поцеловал ему руку, бормоча сквозь слезы, что все уладится и что только сейчас я понял, каков он, мой отец, мой папа, а он, сидя на койке, опять откупорил склянку с нашатырем и вдохнул его, чтобы прийти в себя.