— Но и здесь ничего, — сказал он новичку. — Если ты не лопух, будешь иметь восемьдесят, а то и все девяносто. Лично я даже сто снимал.

Диме не очень понравилось, что он поставил ему пределом девяносто, когда сам зарабатывал сто. Откуда известно, что он будет работать хуже?!

Но, конечно, и девяносто — это огромные деньги. Вот маме за сорок рублей, приходится убирать контору и еще носить пакеты на почту, так как курьера уволили в порядке сокращения административного аппарата (кстати, непонятно, почему курьер — административный аппарат?).

Мама работает всю жизнь и вырастила его и Катьку... А тут человеку еще нет восемнадцати — и сразу девяносто рублей!

Может быть, если бы не так нужны были деньги, он подал бы после десятого класса в институт. И может быть, даже не срезался бы. Витька Команов, например, прошел, а он всегда сдувал сочинения у Димы.

Но учкомбинат уже через восемь месяцев давал профессию...

На третий день работы Диме досталась сложная операция — самая сложная из возможных: смена статора и якоря. У него дрожали руки, и он все время просил: «Паш, ты только не смотри на меня». И когда через полтора часа бритва заговорила, Паша дружески хлопнул его по плечу и сказал: «Орел, парень, гвоздь!» Все-таки он чуткий, этот Паша.

А как он умел обращаться с посетителями! Он уверенно и ловко брал в руки бритву, небрежно совал вилку в штепсель и, послушав урчание мотора, говорил: «Сменить блок прерывателя... так... отремонтировать кулису... смазать. Сейчас посмотрим, на сколько мы разоримся!» И брал, замызганный прейскурант. «Так... Так... Мы разоримся на один рубль тринадцать копеек».

— Очень важно, — сказал он потом Диме, — чтобы было тринадцать копеек или двадцать семь. Это всегда убедительнее, чем десять или двадцать копеек. Мол, все подсчитано, как в аптеке, нам вашего не надо. Убедительно!

— А для чего нам их надо убеждать? — удивился Дима.

Паша засмеялся.

Потом стало ясно, для чего.

— Пожалуйста, посмотри, — испуганно сказал Дима. — Тут какая-то чертовщина. Мне кажется, что якорь в порядке...

— Конечно, в порядке, — лениво отозвался Паша.

— Но здесь записано: сменить якорь. Ты же сам записал.

Паша посмотрел на Диму с сожалением:

— Лопух! Ты с чего получаешь? С выработки! Так соображай!

— Но это бесчестно!

— Господи, — снисходительно сказал тот. — Что они, каждый день бритвы чинят, что ли? Тем более и государству польза. Деньги ж государству идут. Нам только процент.

Весь день Дима кипел. Вот из-за таких типов падает тень на всех честных тружеников. Надо встать и прямо сказать ему: «Вор!» Нет, иначе... Надо сказать: «Как ты можешь мошенничать, когда ребята едут на целину, строят Братскую ГЭС!» Нет, и так нельзя, тем более что тот может спросить: «А ты почему не на целине?» И придется объяснять про маму, про сестренку и про деньги... Он просто скажет ему: «Паша, в тебе есть много хорошего, зачем ты роняешь свою рабочую честь?» И тот понурится и ответит: «Да, я много думал об этом, так уж сложилось». Может быть, ему тоже очень нужны деньги, и он не понимает, какую подлость делает... Нет, кажется, понимает... — Давай, давай, мальчик, узнавай, откуда дети берутся, — говорил Паша и страшно веселился...

А когда пришел какой-то толстяк с подбритыми бровями, Паша подмигнул Диме и объявил:

— Дело серьезное. В вашей бритве сломан карданный вал. Это будет стоить... — он для виду заглянул в прейскурант, — три рубля пятьдесят шесть копеек.

Карданный вал — это, кажется, вообще деталь автомобиля. Дима решительно поднялся из-за стола.

— Мастер шутит, — сказал он мрачно. — Платите тридцать копеек за профилактику.

— Может, еще донесешь? — добродушно спросил Паша, когда толстяк ушел.

— Нет, — петушиным голосом закричал Дима, — я разобью твою нахальную рожу!

И Паша опять засмеялся:

— Ну ладно, ладно.

И в тот же вечер заявил директору, что новый товарищ оказался прекрасным специалистом и вполне может работать один.

Во вторник Дима пришел на работу с ощущением полной победы. Зло отступило, он самостоятелен и полон сил.

Сорвал пломбу, отпер дверь собственным ключом и сказал прямо из учебника истории: «Вставайте, граф Анри Сен-Симон, вас ждут великие дела».

Дела были не особенно великие: три «Харькова» и четыре «Невы». Но ничего, ему нравится. И мама тоже сказала, что работа хорошая, «с приятностью для людей».

Конечно! Он теперь почти по-родственному смотрит на всех небритых, как на своих возможных посетителей. Ясно же, «работа с приятностью для людей»! А то в учкомбинате говорили: «обслуживать население», «обслуживание населения». И это самое отвлеченное население представлялось там численно превосходящим вражеским войском, которое нужно встречать всегда во всеоружии и козням которого надо давать отпор.

А тут приходили люди и все симпатичные. Правда, они не обращали на Диму ни малейшего внимания. Но так было Даже лучше, потому что он очень смущался. Один, правда, спросил с опаской:

— Новенький, что ли?

И Дима, просто чтоб человек не тревожился, сказал:

— Нет, не новенький, работаю уже длительное время.

Все шло почти великолепно. (Одна бритва, правда, не починялась.) И шестнадцатого числа, в обеденный перерыв, ему выдали зарплату за полмесяца. Тридцать восемь рублей 76 копеек. В самом деле, это было убедительно. Диме особенно нравились эти 76 копеек.

Катьке он купил огромный картонный ящик, набитый стекляшками и порошками, — «Юный химик»: она уже два года канючила, чтоб мама ей купила этого самого «химика». Но он стоил пятерку, и маму это останавливало. А Диму не остановило.

Маме купил за двадцать два рубля китайскую кофточку «Дружба» и одеколон «Кармен», названный так в честь оперы.

Себе он не купил ничего. Ему был нужен мотоцикл «Панония». Но эта штука стоила четыреста пятьдесят рублей. Так что ясно...

Оставалась еще пятерка и трешка. Но на углу улицы Красных текстильщиков на него налетел Витька Команов.

— А, — сказал он, — студпривет рабочему классу! И что-то дернуло Диму сказать, что он вот получил огромную зарплату и томится желанием дербалызнуть по этому случаю.

— Это можно, — сказал Витька, — а то моя стипешка уже фьюить. — И добавил важно: — Так у нас называется стипендия.

Дима хотел повести его в «Каму». Но тот сказал, что «Кама» забегаловка, куда уважающий себя человек и ногой не ступит. И если уж идти, то в «Националь». Пожалуйста, еще лучше. Это здорово, что Дима: может угостить бедного студента в «Национале».

Очень долго никто не обращал на них внимания. Хотя Витька дважды поздоровался с самым главным официантом.

— Иван Данилыч, «мэтр», — сказал он. И объяснил: — Ты не понимаешь: чем разрядней ресторан, тем больше полагается ждать!

Потом им все же подали триста граммов водки и салат. Дима сразу захмелел, и ему стало весело.

— Представляешь, Комашка, — кричал он, — приносят мне незнакомую бритву. Смотрю, написано «Днипро». Открываю — и ни бум-бум. Какая-то новая. И ни схемы, ни инструкции.

— Ну-ну, — сказал Витька и пустил красивый клуб дыма.

Сперва все было плохо. Он вместо двух винтов снял все четыре. И катушку закрепил не той стороной — она на одно напряжение не работала. Но потом разобрался, и порядок был железный. Но как он волновался, можно себе представить!

— Да, — сказал Витька и усмехнулся: — Помнишь, это, кажется, у Ильфа, человек, который переворачивает ноты пианисту, всю жизнь волнуется...

Ага, значит, Дима переворачивает ноты, а Витька пианист, потому что учится в каком-то инженерно-механическом...

«У нас все работы равны, — благородно думал Дима. — Не важно, где работаешь, важно, как работаешь» (хотя, честно говоря, в официанты он бы не пошел. Ишь как гнется вот тот, прилизанный).

Принесли второе — золотистую котлетку по-киевски с торчащей, как зенитка, костью и шипящий кусок мяса.

— Дайте сразу счет, — сказал Дима. — Мы очень спешим.