— Я понимаю, — сказал Гришин. — Это у нас есть такое. Имеет место. На Самарковском клубе написали: «Человек — это звучит гордо!», на Гапоновском: «Самый ценный капитал — это человек», а стараемся вообще для народа. А вот до Иванова-Петрова не добираемся. Так бывает охота иногда остановить человека, прямо на улице, даже незнакомого, и спросить: чего ты, друг, сегодня печальный в нашей Советской стране? Что тебе не так?

— И спрашивайте, — сказала Рая, — не стесняйтесь...

— Спросить всегда можно, — улыбнулся тот чудной улыбкой, какой у него Рая раньше и не видела. — Ответить вот — не всегда.

— Ничего, — сказал Костя и подмигнул Рае. — Пока еще твой пацан вырастет — все будет!

... Было уже совсем тепло, когда Раю увезли в район, в родильный дом. Доктор сказал, что у нее плохие анализы и придется до самых родов лежать в постели. А с другой стороны, лежать ей было исключительно вредно, так как у Раи, по всем медицинским прогнозам, ожидается двойня, и если чересчур раскормить, то роды будут тяжелые.

Петр совершенно извелся от всех этих дел. Он каждый час звонил в роддом, а ему сообщали про разные неприятности: и белок, и температура 37,2, и рвет ее, бедненькую. Он просто не знал, что и подумать.

В родилке тоже все время были разговоры: правильно лечат врачи или неправильно? И поэтому Рая очень нервничала и все выпытывала у Петра (он взял докторов в такой оборот, что даже свиданий добился), все расспрашивала, какое возможно вредительство...

Но черная вражеская злоба миновала Петра и Раю. У них родилось двое замечательных близнецов. Мальчик и девочка. 2700 и 2300. Однако, радость эта была омрачена. Умер великий Сталин.

В наушниках все время играла рвущая душу печальная, музыка.

Рая возмущалась и поражалась, как это другие бабы в родилке могут в такой момент спокойненько разговаривать про какую-то ерунду: про распределение участков (как раз в марте делят огороды), про новые расценки и про грудницу.

Лично она больше ни о чем думать не могла, кроме как о товарище Сталине, на котором все держалось и без которого наши могут растеряться, а поджигатели войны могут поджечь войну. Она не могла без слез смотреть на жалкие сморщенные красные личики своих близнецов, на их вздутые пузики с перевязанными пупами, на слабенькие паучьи ножки. Ей сказали, что так и полагается: все новорожденные такие. Но все равно она их горько жалела: вот они такие беззащитные, а товарищ Сталин уже умер, и непонятно, какая теперь будет у всех судьба.

Петру, приходившему на свидания к окну, она сказала, что девочка пусть остается, как задумали, Маня, но мальчика нужно обязательно назвать Иосифом.

Петр почему-то нахмурился, покашлял, а потом сказал:

— Ты, знаешь, Раечка, Иосиф — это не русское имя. Давай его как-нибудь иначе назовем... Например, Георгий. Очень красивое имя...

Рае всегда везло. И тут ей особенно повезло, что она разрешилась от бремени весной и, значит, уже к июню, к самой горячке, могла, хоть ненадолго, ходить в бригаду на косогор.

Однажды, часов в двенадцать дня, на косогор прибежала девчонка из первого отделения и сказала, что Раю срочно вызывают в, контору. Это было как раз самое неудачное время для такого вызова. Рая только собралась посмотреть кусты «Победы» — малознакомого винограда, про который краснодарцы рассказывают какие-то чудеса...

— Скажи им, что я сейчас не могу. Может, часиков в пять, — сказала она. — А лучше утречком, перед нарядом.

Еще минут сорок поработала, видит, на косогор, пыхтя, карабкается сам рабочком Сальников. Злой.

— Тебе что, принцесса, особое приглашение требуется? Товарищ Емченко уже три раза звонил. А ну, давай в машину.

... Оказалось, вот какое спешное дело. В газетах напечатано про новый выдающийся почин Ганны Ковердюк. Она призвала всех вести какие-то «почасовые дневники соцсоревнования».

— Я еще не вполне вник, — сказал товарищ Емченко. — Но вроде это значит: каждый чае записывать свой, так сказать, личный трудовой вклад в сокровищницу пятилетки.

— А зачем? — спросила Рая сердито, потому что терпеть не могла этих срочных вызовов посреди рабочего дня.

— Ну, я не знаю, — осторожно ответил секретарь. — Наверно, чтоб поднимать людей. Каждый видит, что он сделал за час, и с еще большей энергией... или, наоборот, подтягивается.

И товарищ Емченко объяснил, что вызвал он Раю вот по такому вопросу. Надо и ей, как Герою, проявить какую-нибудь инициативу, тоже придумать какой-нибудь такой, понимаешь, почин. Он уже дал задание Ибышеву из агитпрома, чтоб подумал...

Потом пришел этот Ибышев — застенчивый прыщавый парень в роговых очках, с университетским ромбиком на отвороте пиджака.

— Вот мы тут подобрали для вас... — смущаясь, сказал он. — Может быть, такой почин: «Почасовой личный план экономии». Значит, записывать, сколько подобрано виноградной осыпи, сколько отремонтировано столбиков, сколько сокращено автопростоя под погрузкой. И потом переводить это в рубли и копейки и раскладывать на часы.

Рая посмотрела на него долгим презрительным взглядом, и этот Ибышев совсем побагровел, все лицо стало под цвет прыщей.

— Но это может иметь большое воспитательное значение, — пролепетал он. — И ваш почин получит резонанс...

— Это ж не мой почин, а ваш. Вы его печатайте, вы и получайте... — Она не знала, что такое резонанс, но догадывалась. — Хай будет еще один почин...

— Я бы с удовольствием, — грустно сказал Ибышев. — Но я не фигура... Для такого дела нужны вы...

Тут началось в кабинете у секретаря райкома уже черт знает что. Можно было подумать, что это не Рая Лычкина, видная героиня и мать двоих детей, а безответственная Клавка Кашлакова, отчаянная баба, оторвиголова, устроила свой знаменитый хай.

Рая кричала, что не даст сделать из себя такую же балаболку, как эта Ганна Ковердюк, что столько есть добрых починов, но эти ее почасовые дневники — брехня, от которой происходит один вред и позор для соревнования. И где ж их стыд, предлагать ей такую пакость?

Петр прямо почернел, когда Рая передала ему весь этот разговор. Он сказал, что она неблагодарная. Это ж надо, таких грубостей наговорить товарищу Емченко! Который столько для нее сделал! Петр даже не знает теперь, как он посмотрит в глаза секретарю райкома! И он предвидит еще много неприятностей и бедствий от ее безыдейного бабьего языка.

Анна Архиповна тоже напустилась на дочку. Она сказала, что давно видит в ней невозможное самовольство... Это Петр своей исключительной любовью разбаловал ее. И может быть, даже был прав покойник, Раин отец, когда крутил ей, Анне Архиповне, хвоста, чтоб понимала свое место.

— И какая ты мать! — кричала она Рае. — Весь день малята на мне. И покормить, и постирать, и носы вытереть, и попки подтереть. Все я. А ты придешь вечером со своего косогора, чтоб он огнем горел, полялькаешься с ними, потютькаешься — и спать. Что ж ты за мать, что тебе с детьми никакого мучения нету, одно удовольствие!

— Ну пожалуйста, мама, — обиженно отвечала Рая. — Я их могу в ясли отдать. Там даже лучше...

— Я сперва тебя в ясли отдам! — кричала Анна Архиповна и уходила, хлопнув дверью.

Такое было у старухи убеждение, что от всего любимого и дорогого непременно надо страдать и мучиться. А иначе выходит не по правилам. (Может, из-за мужа у нее такое убеждение получилось?) А Рая страдала и мучилась только от плохого, а от хорошего получала удовольствие. Может, это и неправильно, но вот у нее так всегда было...

И даже краснодарский сорт «Победа», этот чудный и прославленный сорт, дающий каждую виноградину величиной с маленькую сливу, скорее радовал ее, чем огорчал. Хотя эти выставочные ягодки были на вкус довольно кислые и даже, пожалуй, противные. Рая несколько вечеров беседовала с директором Федором Панфилычем об этом странном явлении с виноградом, который в Краснодаре сладкий, а тут вот такой...