Но другого не оставалось.

Стараясь пересилить треск и дзиганье очередей, он приподнялся на руках и прокричал, раздельно выговаривая каждое слово:

— Ро-та!.. При-го-то-виться… К а-атаке!

Внешне рота почти не отреагировала на эту команду, впрочем, реагировать на нее теперь и не требовалось — требовалось ее уяснить и главное — собраться с духом перед самым отчаянным броском вперед. Понимая это и выждав минуту, он скомандовал снова:

— Поотделенно… Короткими перебежками… Вперед!

И лег грудью на землю, с трепетным напряжением ожидая: поднимутся или нет? В цепи, очевидно, замешкались, и он подумал о том, как бы теперь пригодился старый командирский прием: встать самому и скомандовать просто: «За мной!» Но за этот прием он неоднократно порицал своих командиров рот и не мог позволить его себе. Все-таки у него был батальон, судьба которого во многом зависела от него, живого. Мертвый он батальону не нужен.

До него донеслось из цепи несколько невнятных обрывков команд, несколько человек в разных ее местах все же вскочили и, пригнувшись, бросились вперед на обмежек. Прямо перед комбатом мелькнула помятая, с рудыми подпалинами на полях шинелька бойца, который проворно взлетел на пригорок, но вдруг выронил к ногам винтовку, повернулся, словно пытаясь оглянуться, и плашмя свалился наземь. Попадали тотчас и другие, поднявшиеся по команде первыми. Пулеметные струи с множеством мелькающих зеленоватых трасс теперь сошлись все сюда и густо стегали по обмежку, взбивая травянистый дерн и с жужжащим, замирающим визгом разлетаясь в стороны. Те из лежащих бойцов, чья очередь была подняться, еще плотнее припали к земле, и он не подал новой команды. Он уже понимал, что атаковать под таким огнем невозможно, что так очень просто он положит тут весь батальон. И он начал вслушиваться в громыхающую разноголосицу боя, стараясь найти в ней хоть какую-нибудь возможность для выполнения задачи, и не находил никакой. Какая ни есть возможность, которую на несколько минут предоставил внезапный удар Нагорного, была безвозвратно упущена, и теперь все решало соотношение сил, которое складывалось явно не в пользу атакующих. Огонь сплошь был немецкий, наша сторона смолкла. Несколько минометных разрывов еще треснули на высоте, и больше разрывов там не было. Замолчала и батарея Иванова, выпустившая, наверно, все, что она могла выпустить. Он не засекал времени, но прошло, наверное, побольше десяти минут. Зато высота теперь заходилась в звоне и гуле полдюжины пулеметов, потоки пуль с густым визгом, не переставая, шли над болотом, хотя здесь, за небольшим, по колено, обмежечком, отделявшим сенокос от пашни, было относительно укрытно, если бы не этот бризантный обстрел. От бризантных укрыться тут было негде.

Тем временем немецкий корректировщик, наверно, уже пристрелялся, и разрывы, с небольшим отклонением по дальности и высоте, почти в линию, грохали над батальонной цепью, взбивая осколками травяной покров, брызгая крошками льда с болота, поднимая быстро сдуваемые ветром облачка пыли на пашне. Комбат на четвереньках пробежал несколько шагов к обмежку и оглянулся, лихорадочно соображая, что предпринять. Гутман с Чернорученко, пригнувшись, уже волокли к нему конец провода, за ними на четвереньках ползли трое связных, и за всеми короткими перебежками продвигался ветврач в испачканном, мокром на животе полушубке.

— Связь! Живо!

Чернорученко, устроившись на боку, непослушными руками начал присоединять конец провода к клеммам, а комбат, не оборачиваясь, прокричал:

— Связной седьмой роты!

Ему никто не ответил, и он крикнул громче:

— Связной седьмой!

Из-за сплошного пулеметного треска и грохота разрывов вверху, которые, впрочем, начали несколько смещаться вправо, наверное, в район девятой Кизевича, рядом ни черта не было слыхать, и Гутман, обернувшись на локте, крикнул трем связным, намертво припавшим к земле в десяти шагах сзади:

— Эй вы! Оглохли там?

Один из бойцов заворошился, с напряжением на лице вглядываясь в комбата, и тот выругался.

— Какого черта молчишь? А ну бегом за командиром роты!

Боец, сильно пригибаясь, едва не наступая на обвисшие полы шинели, с винтовкой в правой руке побежал вдоль болота налево.

— Передайте по цепи: сержанта Ершова — ко мне!

Гутман прокричал громче, и, кажется, его команду передали дальше. Если Ершов жив, он как-нибудь управится с седьмой, но неизвестно было, как сложились дела в девятой.

— Связной девятой!

— Я! — приподнялся на траве белобрысый боец.

— Бегом за командиром роты.

Только боец отбежал полсотни шагов, как опять грохнуло над самой цепью восьмой, и в воздухе, четко обозначив углы трапеции, зачернели четыре кляксы. Это тоже класс, невольно мелькнуло в голове у Волошина, пристрелялись что надо. Кто-то неподалеку, бросив в цепи винтовку, неуклюже пополз в кустарник, волоча раненую, с размотавшейся обмоткой ногу. Кто-то кричал леденящим душу паническим голосом:

— Перебьет так всех к черту! Чего лежать?

— Да. Дает, сволочь, чых-пых! — сказал Гутман.

Чернорученко все возился со связью, продувая трубку, и Волошин вскипел:

— Ну, ты долго там?

Связист, однако, поднял к комбату бледное лицо, растерянно заморгав добрыми глазами.

— Нет связи. Перебило, наверно…

— На линию, марш! Быстро!

Чернорученко что-то умоляюще бросил Гутману и, закинув за спину карабин и подхватив в руку провод, побежал в болото.

Волошин, вслушиваясь в густой неумолчный грохот, с неотступностью упрямца старался обнаружить в нем что-либо утешительное для батальона, по ничего обнаружить не мог. Теперь уже весь огонь исходил со стороны немцев, наши в цепи не стреляли, замолкла артиллерия и затаились ДШК за болотом, подавленные этим гогочущим шквалом пуль и осколков, низвергшихся на батальон. Разрывы бризантных в небе яростно громыхали над районом девятой, откуда спустя четверть часа вместо старшего лейтенанта Кизевича прибежал краем кустарника разбитной боец в телогрейке. Комбат давно знал его в лицо, но фамилии теперь вспомнить не мог. Кашляя от удушливой, оседавшей в болоте тротиловой вони, боец упал возле Волошина.

— Вот записка от комроты.

Он протянул измятый в потной горсти клочок бумаги, на котором без подписи было набросано рукой Кизевича: «Наступать не могу, залег в болоте. Выбивают бризантные. Фланкирующие пулеметы с той высоты не дают продвигаться. Прошу разрешения отойти».

«Час от часу не легче, — подумал Волошин. — Не хватало бризантных, так еще и фланкирующие „с той высоты“. Не оборачиваясь, комбат прокричал бойцу:

— Потери большие?

— А?

— Потери, говорю, большие?

— Наверно, человек двадцать. Вон он как лупит с воздуха. А с фланга пулеметы. Старший лейтенант там ругается…

Минуту спустя прибежал и распластался рядом вызванный с фланга восьмой командир взвода Ершов, спокойный с виду человек, в телогрейке и извоженных в земле ватных брюках.

— Какие потери? — спросил комбат.

— В роте не подсчитывал, — утирая потное лицо, сказал Ершов. — Наверное, человек восемь. Пригорочек спасает.

Пригорочек спасал восьмую, это определенно, иначе бы они тут не лежали. А вот у девятой пригорочка не оказалось, и потому ей приходится худо.

Сзади, неуклюже двигая задом, к комбату подполз ветврач и просипел сдавленным голосом:

— Что случилось, комбат? Почему не поднимаются в атаку?

Комбат посмотрел на него отсутствующим взглядом — в громыхании и треске боя он явственно различал пулеметные очереди за болотом, бившие во фланг роты Кизевича, и с неприязнью подумал о своих разведчиках. А заодно и о полковых, на которых ночью с такой уверенностью ссылался майор Гунько. Понаразведывали, называется! На его голову.

— Почему не поднимаете роты в атаку? — настойчиво сипел в ухо ветврач. Лежа рядом, он тяжело дышал, все не выпуская из рук неизвестно для какой надобности вынутый из кобуры наган, ствол которого был плотно забит землей.

— Прочистите оружие, — холодно сказал Волошин. — Разорвет ствол.